– Очень странно, но ты тоже не лжешь, – наконец проговорил монах с искренним удивлением. – Может быть, Просветленный дал мне поблажку, и меня все-таки не ждет мучительная смерть от рук фаранга. По крайней мере, не прямо сейчас.

Монах опустился на подушку, жестом приказал посетителям садиться. Огневский сидел на жесткой циновке пола и неотрывно смотрел на настоятеля.

Тот продолжил:

– Да, эти трое проходили у меня послушание, здесь, на острове. Когда я постригал их в монахи, то и не знал, что всех нас ждет… Это был настоящий кошмар, мне тогда казалось, что демон-искуситель Мара набросился на меня, как когда-то на Будду в ночь перед просветлением. Только когда кошмар закончился, просветления я не обрел. Наоборот, на много лет я отравился ужасом, воспоминаниями о том, что произошло. Здесь, на этом самом острове, где пришлось возвести статую Рамы, дабы очистить его от скверны… Старый жилой корпус мне пришлось сжечь – даже войти туда после случившегося было немыслимо. Почему я должен сейчас опять это вспоминать?

– Ваш рассказ поможет прекратить страдания, – осторожно сказал Огневский. – Спасти Рачавади и Сергея.

– От кармы нет спасения, – спокойно ответил настоятель. – Ни им, ни мне.

И добавил, глядя на мрачное лицо Огневского:

– Ты не веришь в карму? То, что я говорю, тебе кажется глупостью? Что ж, тебя тут не держат. Иди, мне с тобой не интересно, фаранг. А я говорю только с теми, с кем мне интересно.

Огневский напрягся. Ему хотелось придумать какой-нибудь повод и арестовать этого начетчика, авось невежественному иностранцу простят, а там будь что будет.

– Я верю в карму, господин, – заговорила Ум. – Я сама проходила послушание в женском монастыре. Мы обязаны раскрыть это ужасное дело, и еще… – Она смущенно посмотрела на Андрея.

Монах ответил ей что-то, но Огневский не понял. Слова были длинные, старинные. Может, какое-то изречение или цитата из священного текста.

Она кивнула и опустила глаза.

– Чун на соан чай ла [теперь интереснее. – тайск.], – сказал монах, покачав головой.

Ум сделала глубокий вай.

Огневский вопросительно посмотрел на нее, но девушка не поднимала глаз. «Что это еще должно значить?» – удивился он. Но тут же забыл обо всем, потому что монах начал рассказывать.

– Это было в девяносто пятом. Подо мной был один старый опытный монах Паланг и три совсем молодых – Хинхой, Эй и Му.

«Последние два имени – это прозвища Наппадона и Лангдуана, – понял Огневский.

– Паланг пришел в монастырь в уже в зрелом возрасте, – продолжал настоятель, – в миру он был старый солдат, участвовал в стычках с мусульманами в провинции Яала. Три других постриглись временно, чтобы исполнить традицию: каждый молодой таец ненадолго становится монахом, дабы потом вернуться в мир с тем, что обрел в затворе. В некоторых монастырях молодых берут всего на пару недель, но я требовал от своих учеников остаться минимум на три месяца. Я уже плохо помню, кто из них чем занимался до пострига, да это и не сильно важно. Я сам до монастыря вел совсем не духовную жизнь. До того, как стать монахом, я жил в Бангкоке, на его… теневой стороне. Времена тогда были мрачные, и моя жизнь была им под стать. В одной из стычек с враждебной бандой я впервые стрелял по живым людям, и да простит меня Просветленный, у меня к этому оказался талант… Я собственноручно убил тогда четверых. Меня, неизвестного никому, нищего молодого бойца, за это все стали уважать, даже представили лидеру шайки. Я смотрел на этого человека, короля ночного Бангкока, и… мне хотелось бежать, бежать сломя голову от всего этого. Вы могли заметить, что я хорошо чувствую людей – лжет ли кто-то, страдает ли, горит ли его сердце… Так вот, в лидере банды я почувствовал страшное, глухое, черное отвращение к собственной жизни. У него было всё: власть, деньги, женщины, а волшебные татуировки, выколотые лучшими мастерами по всему его телу, защищали от пуль и ножей. Но он ненавидел себя, свою жизнь, весь мир. И мне стало страшно, что я когда-нибудь превращусь в такого, как он… В преступном мире не любят тех, кто решает «завязать». Но в тайском обществе очень уважают религию, так что есть исключение – легко отпускают тех, кто хочет посвятить себя вере. Считается, что такой человек будет отмаливать грехи, которые творят его собратья, оставшиеся в миру. Я стал монахом, здесь, в самом удаленном монастыре, куда смог попасть. Тогда это просто был способ сбежать от страшного будущего, задерживаться я не собирался. Но проведя пару месяцев в обители, я вдруг понял, что хочу тут остаться. Тебе, не верящему Будде, не понять, что такое путь духовного мастерства, – сказал он, глядя на Андрея. – Это лучше и слаще всего, что бывает на свете…

Огневский понимал, что старый бонза провоцирует его на грубость, но пока держался.

– Ну вот, ты опять заскучал, – старик усмехнулся, глядя ему в глаза, – это я нарочно поверял тебя. Потерпи, сейчас перейду к тому, что тебе будет интересно. У меня остались связи с преступным миром, многие из моих бывших собратьев то и дело приезжали сюда, искали утешения, просили молиться. Я не отказывался, даже когда спустя годы стал тут настоятелем. Тем более что среди них были небедные, активно жертвовавшие. Ведь нам, буддийским монахам, нельзя иметь ничего, вести никакого хозяйства. Мы должны жить только тем, что подадут миряне, а когда ты на голом острове в море – это очень непросто. Один из моих духовных детей, оставшийся в «теневом» мире, однажды привел с собой фаранга из недавно возникшей страны России. Этот человек скрывался в Таиланде от русской полиции. Обеспечивать таким людям фальшивые документы и прикрытие от властей – тогда эта был один из источников дохода для группировок. Его звали Сэтаас, – тяжело вздохнув, проговорил монах.

«Стас, видимо», – подумал Андрей.

Настоятель продолжал:

– Недавно Сэтаас узнал, что смертельно болен, и начал панически бояться смерти. И этот страх привел его к вере в Будду. Он говорил, что русский Бог Иисус суров и строг, он не простит Сэтааса за то, что тот многие годы творил в своей стране. А вот Будда, как ему казалось, более гибок. Сэтаас даже слышал, что некоторые школы буддизма учат вовсе не различать добро и зло. Якобы неважно, хорошие или плохие дела ты творишь, лишь бы ты делал их искренне и старался достичь в них совершенства. «О, – говорил Сэтаас, – я был всегда очень, очень искренен! Я достиг в том, что делал, самых высот. Ну или самых глубин…» Я уже сказал, что у меня есть слабость, я люблю интересное. Этот человек меня очень заинтересовал, не часто встречаешь такую резкую перемену в душе. Да и не буду лгать – монастырь тогда сильно нуждался, а Сэтаас был богат, обещал пожертвовать серьезные деньги. Но самое главное – я видел, он искренне жаждет Будды. Это было написано на его лице, хотя я еле понимал его английский. Я согласился принять Сэтааса в монастырь. И в ледяных пучинах ада Мара расхохотался над моей глупостью… Монахом я Сэтааса пока делать не стал, устроил простым работником.

Черные глаза стали совсем бездонными, он смотрел мимо посетителей, куда-то за окно. Вспоминал далекие события, и было видно – это дается ему нелегко.