Немцы боялись Спиналонгу с ее сотнями прокаженных обитателей, а потому не препятствовали поставке товаров на остров: они не хотели, чтобы кто-то из колонистов покинул остров и приехал искать пропитания на Крит. Но один из островитян все же воспользовался возможностью сбежать. Это произошло в конце лета сорок третьего года, когда выход Италии из войны вынудил немцев увеличить свое военное присутствие в провинции Ласитхи.

Тем вечером Фотини, Анна, Мария и еще пять или шесть детей, как обычно, играли на берегу моря. Они уже успели привыкнуть к присутствию немецких солдат, и то, что один из них прохаживался взад-вперед вдоль побережья, не вызывало у них ни малейшего интереса.

– Давайте пускать по воде камушки, – предложил один из мальчишек.

– Да, у кого первого подпрыгнет двадцать раз! – ответил второй.

Берег был усеян мелкой плоской галькой, и вскоре камушки уже летели в воду, отскакивая от спокойной поверхности моря, но двадцать отскоков пока что не удавалось сделать никому.

Внезапно один из мальчиков закричал:

– Стойте! Стойте! Там кто-то есть!

Он не ошибся – пролив пересекал вплавь какой-то человек. Немецкий солдат тоже его заметил и теперь, сложив руки на груди, с гримасой отвращения наблюдал за его приближением. Предвидя, что может произойти дальше, дети закричали пловцу:

– Поворачивай обратно! Возвращайся!

– Что он делает? – воскликнула Мария. – Неужели он не понимает, что его застрелят?

Продвижение пловца было медленным, но поворачивать он явно не собирался. Либо он не видел солдата, либо был готов пойти на смертельный риск, лишь бы вырваться из колонии. Дети продолжали кричать во весь голос, но когда немец поднял винтовку, чтобы выстрелить в колониста, испуганно замолчали. Солдат дождался, пока пловец приблизился к берегу метров на пятьдесят, тщательно прицелился и нажал на курок. Попасть в цель было несложно – по существу, это было хладнокровное убийство. Война шла уже несколько лет, и дети не раз слышали рассказы о кровопролитиях и казнях, но ничего этого еще не видели. В реальности все оказалось намного страшнее, чем в пересказе других людей. Прогремел выстрел, через несколько секунд эхом отразившийся от критских гор, и по безмятежной поверхности моря начало расплываться малиновое пятно.

Анна, самая старшая из детей, закричала на солдата:

– Ах ты свинья! Немецкий ублюдок!

Кто-то из младших детей расплакался от страха и потрясения – это были слезы расставания с детством. Из домов начали выскакивать люди, и сразу увидели рыдающих, сбившихся в кучку детей. Ходили слухи, что в последнее время немцы взяли на вооружение новую тактику: получив известие, что на деревню готовится нападение партизан, они брали в заложники местных девочек. Зная, что немцы вполне способны причинить детям зло, сельчане сначала решили, что солдат, стоявший напротив них спиной к берегу, совершил что-то ужасное, и уже были готовы голыми руками разорвать его на куски. Но тут немец невозмутимо повернулся к морю и указал на остров. Тело уже исчезло под водой, но красное пятно, похожее на разлитое масло, по-прежнему держалось на поверхности.

Анна, всегда соображавшая быстрее других, отошла от остальных детей и крикнула встревоженным взрослым:

– Это был прокаженный!

Разом все поняв, сельчане отвернулись от немецкого солдата. Волнение улеглось на глазах: такое событие, как смерть прокаженного, жителей Плаки не касалось. В конце концов, остров был полон точно такими же. Убедившись, что дети целы и невредимы, крестьяне стали расходиться. Солдат ушел, а вскоре исчезло и пятно на поверхности моря – от беглеца не осталось и следа.

Но на Гиоргиса это событие подействовало совсем иначе. Его отношение к обитателям Спиналонги могло быть каким угодно, но только не равнодушным. В тот же вечер, после того как он привел свою потрепанную волнами лодку к берегам острова, Элени рассказала ему, что больным, хладнокровное убийство которого наблюдали жители Плаки, был молодой человек по имени Микос. Выяснилось, что после наступления темноты он частенько переплывал пролив, чтобы навестить жену и ребенка. Говорили, что в день его смерти ребенку исполнилось три года и он решил хоть раз увидеть сына при свете дня.

Дети на берегу были не единственными зрителями разыгравшейся трагедии: за Микосом наблюдала толпа, собравшаяся на пристани Спиналонги. На острове не существовало правил или законов, которые могли бы удержать колонистов от подобных необдуманных поступков. Кроме того, жены, мужья или любимые, способные остановить человека, были у немногих островитян. Микос напоминал колонистам умирающего с голоду: все его мысли и поступки определялись безудержным желанием видеться с женой и сыном, особенно с сыном. В мальчике он видел себя времен детства, еще не изуродованного болезнью. Но вышло так, что за свое желание ему пришлось заплатить жизнью.

В ту ночь Спиналонга погрузилась в траур по Микосу. В церкви возносились молитвы за упокой его души, которые перешли в нечто вроде отпевания, – хотя тела, разумеется, не нашли. На острове никогда не обходили вниманием чью-либо смерть: к смерти здесь относились с почтением, какого не было в других уголках Крита.

Еще долго после этого случая Фотини, Анна, Мария и другие дети, которые были на берегу вместе с ними, жили под впечатлением случившегося. В одно мгновенье, короткое, как прыжок камушка по воде, беззаботный мир их детства сменился другим, намного более мрачным.

Несмотря на то что жизнь мужчины, застреленного в считанных метрах от берега, ничего не значила для большинства жителей Плаки, ненависть, которую они испытывали к немцам, после этого случая усилилась. Эта трагедия вновь открыла им глаза на жестокие реалии войны и заставила осознать, что деревня так же беззащитна перед ее ужасами, как любой другой уголок охваченной пожаром Европы. При этом сельчане отреагировали на событие по-разному. Для большинства из них единственной силой, способной восстановить мир на земле, был Бог, и окрестные церкви заполнились людьми, молящимися о прекращении войны. Некоторые старики, например бабушка Фотини, теперь проводили в обществе священника столько времени, что от них постоянно исходил запах ладана.

– Бабушка пахнет, как церковная свечка! – повторяла Фотини, пританцовывая вокруг старушки, которая в ответ лишь снисходительно улыбалась единственной внучке. И пусть Бог, похоже, ничего не делал, чтобы помочь грекам победить в войне, пожилая женщина все равно была твердо убеждена, что он на их стороне, а когда до нее доходили рассказы о разрушении и осквернении церквей, то это лишь укрепляло ее веру.

Панегирии, то есть дни святых, отмечались с прежним размахом. Священники даже чаще, чем раньше, снимали иконы со стен и устраивали крестные ходы, сопровождавшиеся какофонией звуков труб и барабанов местного духового оркестра. Возможно, этим праздникам не хватало изобилия пищи и фейерверков, но после того как святыни возвращались в церкви, люди, как и раньше, пускались в неистовые пляски и пели с ничуть не меньшим, если не с большим, чем в довоенные времена, пылом. Гнев и недовольство продолжающейся оккупацией смывались потоками лучшего вина, но после того как наступал рассвет, принося с собой отрезвление, люди видели, что в мире ничего не изменилось. Те, вера кого не была крепка как гранит, все чаще стали задаваться вопросом, почему Бог не отвечает на их молитвы.