Антониса сопровождали два англичанина, однако ничто во внешности не выдавало их национальности. Загоревшие до черноты и обросшие бородой, которая ничем не отличалась от растительности на лицах местных мужчин, они уже знали греческий достаточно хорошо, чтобы свободно поддерживать беседу. Англичане рассказали, что им даже удавалось, встретившись с вражескими солдатами, убедить их, что они обычные критские чабаны. За прошедший год они исходили остров вдоль и поперек – одной из главных их задач было отслеживать перемещение итальянских частей. Штаб итальянцев располагался в Неаполи, крупнейшем городе префектуры Ласитхи, а их войска, казалось, только и делали, что ели, пили и веселились, – как правило, в обществе местных шлюх. Однако в западной части города стояли и другие отряды, и отслеживать их маневры было сложнее.

Привыкшие к отсутствию пищи желудки троих мужчин с трудом приняли рагу из баранины, а их головы кружились от цикуды. Они до глубокой ночи рассказывали о своих похождениях.

– Ваш сын стал отличным поваром, – сказал Савине один из англичан. – Никто лучше его не умеет готовить хлеб из желудей.

– А также рагу из улиток и чабреца! – вторил ему другой.

– Неудивительно, что вы так исхудали, – ответила Савина. – До войны Антонис не умел даже жарить картошку.

– Антонис, расскажи о том случае, когда мы убедили фрицев, что мы братья, – предложил англичанин.

Вечер продолжался, и вскоре тревога и страх были окончательно вытеснены всеобщим весельем. Откуда-то появились лиры, и началось пение. Англичане изо всех сил пытались запомнить слова мантинад, рассказывающих о любви и смерти, борьбе и свободе, и даже, расчувствовавшись, нестройно подпевали грекам, плечом к плечу с которыми они сражались с врагом.

Антонис заночевал в своем доме, а английских солдат приютили односельчане, готовые взять на себя этот риск. Это была первая ночь за год, которую кто-либо из них провел не на жесткой критской земле, а в мягкой постели. Но поскольку им надо было уйти еще до рассвета, радость от ночевки на соломенном тюфяке была для мужчин недолгой: проснувшись, они натянули сапоги, повязали черные тюрбаны и двинулись в сторону гор. В этих бородатых парнях и впрямь ничто не выдавало англичан: их нельзя было отличить от местных жителей, и оставалось только надеяться, что среди критян не найдется предателей, готовых за вознаграждение выдать их немцам.

На Крит пришел голод, и случаи, когда в обмен на «немецкие драхмы» выдавалось местонахождение партизан, стали не такой уж редкостью. Голод способен сломить волю даже самых честных людей, и иногда подобное предательство становилось причиной таких ужасов, как массовые казни и уничтожение целых деревень. Немощных и больных сжигали вместе с их жилищами, а у мужчин отбирали оружие и расстреливали. Опасность предательства многократно возросла, поэтому Антонис и его соратники старались как можно реже бывать в родных местах – ведь приход подвергал опасности прежде всего их близких.

Единственным местом на Крите, до которого немцы не добирались, оставалась Спиналонга. Так проказа защитила островитян от другой, еще худшей болезни – оккупации. Да, лепра убивала людей и разрушала семьи, но немцы умели делать и то, и другое намного лучше.

Вскоре после того как Крит был захвачен немцами, приезды Николаоса Кирициса в Плаку прекратились: оккупационные власти с большим подозрением отнеслись к его регулярным путешествиям между Ираклионом и Спиналонгой. По этой причине, а также из необходимости ухаживать за ранеными и больными, Кирицис вынужден был на время отказаться от своих исследований. Одним из последствий бездумной высадки десанта стало то, что всех местных медиков обязали едва ли не сутками напролет помогать раненым и больным немцам, перевязывая раны, накладывая гипс и леча дизентерию, туберкулез и малярию, под власть которых подпали полевые госпитали. Возвращаясь домой поздно ночью, Кирицис настолько уставал, что даже не вспоминал о больных проказой, помощь которым лишь недавно была основной целью его жизни.

Отсутствие доктора Кирициса было, пожалуй, наихудшим побочным эффектом войны для обитателей Спиналонги. Пока он еженедельно приезжал на остров, в сердцах многих колонистов жила надежда на лучшее будущее, но теперь для них вновь существовало лишь грустное настоящее.

Поездки Гиоргиса на остров стали регулярнее, чем раньше. Он видел, что несмотря на стремительно выросшие цены афиняне по-прежнему могут позволить себе все те предметы роскоши, которые он поставлял им до войны.

– Дело в том, – сказал он как-то вечером односельчанам, чинившим сети на берегу, – что я показал бы себя глупцом, если бы задавал слишком много вопросов. У них есть деньги, так кто я такой, чтобы судить их за то, что они покупают все по ценам черного рынка?

– Но ведь многие из наших живут впроголодь! – воскликнул один из рыбаков.

Основной темой разговоров в баре в последнее время стала зависть к афинянам.

– Ну почему они питаются лучше нас? – вопрошал Павлос. – И как они могут позволить себе покупать шоколад и хорошие сигареты?

– У них есть на это деньги, вот и все, – отвечал Гиоргис. – Зато у них нет свободы.

– Свобода! – фыркнул Лидаки. – Ты называешь это свободой? Наша страна захвачена проклятыми немцами, наших парней пытают, а стариков сжигают заживо вместе с их жилищами? Они более свободны, чем мы! – воскликнул он, ткнув указательным пальцем в Спиналонгу.

Зная, что спорить смысла нет, Гиоргис промолчал. Даже односельчане, хорошо знавшие Элени, иногда забывали, что она тоже живет на острове. Иногда они нехотя извинялись перед Гиоргисом за бестактные замечания, но всей правды они не ведали: как на самом деле обстоят дела на Спиналонге, знали только Гиоргис и доктор Лапакис. Хотя Гиоргис ни разу не был в поселке и видел лишь стены крепости и вход в темный туннель, Элени много рассказывала ему о жизни колонии.

В последнее посещение Спиналонги Гиоргис обратил внимание на то, что состояние жены вновь ухудшилось. Сначала у нее появились неприглядного вида шишки на груди и спине, а главное – на лице, и хотя Гиоргис говорил себе, что их причиной могут быть переживания, в глубине души он знал грустную правду. Элени рассказала, что что-то постоянно сжимает ей горло, и пообещала поговорить на этот счет с доктором Лапакисом. Женщина изо всех сил старалась при муже держаться бодро – не хотела огорчать его и дочерей.

Гиоргис знал, что болезнь постепенно берет над Элени верх и что она, как и большинство колонистов независимо от их финансового положения, все больше теряет надежду.

Мужчины, с которыми Гиоргис чинил сети и сидел в баре, коротая время за игрой в нарды или карты, были его приятелями с самого детства. Если бы он не бывал так часто на Спиналонге, то, вероятно, придерживался бы таких же ограниченных и нетерпимых, как у них, взглядов на жизнь островитян. Но эти поездки наделили его пониманием, недоступным односельчанам. Гиоргис старался сдерживаться, не желая бесцельно укорять их за невежество, но и одобрять их взгляды не мог.

Как и прежде, он регулярно доставлял на остров пакеты и коробки. И какое ему дело, что содержимое этих пакетов было приобретено на черном рынке? Он был уверен, что обладай его односельчане деньгами этих афинян, они тоже покупали бы себе все лучшее. Он и сам был бы не прочь приобретать для дочерей дорогие вещи и качественные продукты, которые даже на Спиналонге могли позволить себе очень немногие. Сам он, досыта накормив Анну с Марией, отвозил оставшуюся часть своего улова на Спиналонгу – самых больших из выловленных им лещей или окуней обычно съедали колонисты. Эти люди были больны, и общество изолировало их, но преступниками они не были – а жители Плаки, очевидно, об этом постоянно забывали.