жалко, что коня напоил, а то до́рого, что колодцика не прикрыл!»

Вдруг доехал до другие бабки. Он сел на коня. Он с улицы, а она (богатырка) на улицу. — «Баушка, не видала ли кого?» — «Нет, проехал молодець, да давно уж, молодець прекрасный — солнышко на небе, а он на земле!» Ну он обратился на своего коня и сел. Вот она стала вид забирать; как стала достигать, он на коленки встал и прошшения просит. Ладят эти богатырки на него наехать, с плеч голову снесть. Она и отвитила, что покорной головы меч не сечёт. Слезла сама с коня и берёт его за белые руки и подынает его с земли.

Вот оне тут в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелко́вых травах роскинули оне шатер бело́полотняный. Тут они гуляли и танцовали в этом шатре три дни и три ночи, трое сутки. Вот они тут обруче́лись и перстне́ми омене́лись. — «Через три года приеду я к тебе, свое царство уничтожу». Она отвитила ему: «А ты идь домой, нигде не привертывай — и она домой, и ты домой идь!»

Вот он приехал в свою местность, до этих растаней, до этих до дорог и думает: «Вот хорошо домой еду, а мои братья иде-нибудь в засаде сидят, гниют понапрасну». Вот он поворотил с дорожки, тоже их проведать; обратился к терему; она выскочила и говорит: «О, Иван-царевич! Я тебя давно поджидаю хлеба-соли покушать!» — «Я не покушаю и не поем» — «Дай тебя из седла выну!» — «Видал и лучше тебя!» Она его ввела́. Он ее на кровать положил, да сам и спехнул. — «Кто есть там жив человек?» Они, как два комарика, спишшали: «Мы живы — Федор-царевич да Василий-царевич». Он у нее́ насбирал кое-чего снастей и чего, и вынел их. И подошли они к стене. А зеркала на стене, землей стали порастать. — «Да что мы будем людей пугать? Уж больно черны стали». Он их умыл живой водой, по старому оне и стали, обратились.

Ну, вот хорошо, сичас сил и поехал, а они пошли пешком: коней не было. Приехал он на растанье тут. — «Што, братьица, покараульте мои вешши в коня, а я поотдохну́». Вот он лег отдохнуть и богатырским сном заснул. И говорит Федор-царевич: «Что ты, Василий-царевич, думаешь?» — «А вот што, пришлось бы изгнить в ее погребке нам, ежели бы не братец выташшил. Нас отец-от без вешшей немало и чести даст, сделает пастухами. Давай его в нору и спустим, а его вешши возьмем». И спустили его.

Вот он летел туды три дня и три ночи. Улетел, отшиб он свои ноги. Опамятствовал на взморье. У этого моря тольки старый дубни́к лес, да мелкий сосняк. Только нёбо и вода. Вот и подынается погодушка, божья благодать, из моря и с нёба. У Нагай-птицы дити пишшат, а погодка их бьёт. Взял он с себя снял, Нагай-птицы деток покрыл одеяньем, а сам под дуб ушел от погоды.

На проходе этой погодушке летит Нагай-птица. Всякими язы́ками: «Не убила ли вас погодушка-несчастье?» — «Не кричи ты, мать! Нас сберег рассийский человек. Потише, не разбуди его». — «Для чего же ты сюды попал, милый человек?» — «Меня братья засадили так; братья родные, а хуже чужих!» — «Што же тебе надо за беспокойство? Ты моих деток сберег. Злата ли, серебра, камня драгоценного?» — «А ничего, Нагай-птица, мне не надо, ни злата, ни серебра, ни камня драгоценного. А нельзя ли мне попасть в родную сторону?» — «Ну дак мне надо два шшана [чана] пудов о двенадцать говедины».

Вот он был человек прожиточный, сошел к рыбакам и к лесникам на взморье. Накупил гусей, лебедей и серых у́тиц. Привезли, поставили ей один на правое плечо, а другое на левое, а сам стретину стал кормить, и она летит в вышине. Шшан вы́давал целый, изо другого стал потчивать. Подавать да подавать — и стало у ей харчей всех. Вот стали у ей харчи все. А она обёртывается. Он у себя и у рук и у ног персты обрезал да ей и выдал. Прилетели. «Слезай, Иван-царевич!» — «Не могу сойти: свои персты отрезал». — «Не знала, что твое мясо. Всего бы тебя съела».

Всё взать выхаркнула, она взать отправилась. Он примазал живой водой да молодой: у его была склянка для дороги. Он посмотрел, братовей нет уж. Пришел он пешком в своё отецецькое царьство. А отцю, матери не кажется. По прежнему купецецкая была торговля, винная лавка. Он всё пьет. Слышал, что отець ешшо царство не прописал, а вешши получил.

Вот сейчас это дело прошло. Вот эта девка Синеглазка и прикатили в это царство. Она за три версты в чистом поле, в широком раздолье, на зеле́ных лугах, на шелковых травах раскинула шатер белополотняной. От этого шатра до царского дворца три версты сделала мост калиновый. Маковки точёные, перила золочёные. На этих маковках птицьки пели разными голосами. А это су́кном драгоценным обтянула улоцьку. Вот в восемь часов утра царю повестка: «Ваше царское величество! пожалуйте в севодняшний день виноватого; а виноватого не потаси́, ваше царство покачу, а у тебя живого глаза выну, домой отвезу».

Он читает повестку и плачет. «Ну поезжай-ка, Федор-царевич! ты, видно, виноватой, долго ездил!» Вот он пошол, Федор-царевич, пешком по этому месту. А у этой-то бегают два мальчика около шатра — прижитые. — «Маменька, маменька! Сюды наш тятенька севодня идет». — «А по которую сторону?» — «По правую руку мосту». — «Как ишшити́те, исхлешшите». Так робятка протряхнули, что вернулся и домой и не сказывает отцу.

На второй день повестка: «Подавайте и на севодняшний виноватого! Не дадите, сам подкачу, вас в полон возьму!» Вот он и говорит: «Ступай ты, видно, ты виноват, Василий-царевич!» Василий-царевич пошел. А опять робятка: «Маменька, маменька! К нам опять тятенька идет!» — «А какую сторону?» — «А по левую руку» (и он мостом итти не смеет) — «Ишшити́те и исхлешшите попушше прежнего!» Так протряхнули, что добром. И этот обратился к отцу. И сейчас, так и не жалится ни на кого.

Вот хорошо, на третий день опять повестка. — «Ну, ступайте ишшите пье́ницу — третьего сына». Сейчас он пошол. С собою взял компанью двенадцать человек выпивших людей из заведенья чайного. Этот мост ломают, су́кна рвут и за собой дорогу чистят. Мальчики: «Какой-то разбой идет с двенадцатью