– Musica?

Словно ничего не случилось, выбираю музыку “наугад”.

В моем списке найдутся хиты любой страны мира. Я и пишу-то все это для того, чтобы мои друзья не думали, будто я слушаю “Калинку” ради собственного удовольствия (ну разве что… голышом… в хорошей компании… чтобы повеселиться…).

Включаю музыку, лицо пациента светлеет, и все без исключения, тыча пальцем в телефон и качая головой, всем своим видом показывают: “Ты сейчас кусочек моей страны принес!”

Вот тут-то пора совершить покушение на их живот!

Два замечания:

1. Слава богу, у меня никогда не было пациента-китайца. Сколько ни старайся, все равно не поймешь, к тому же песни на мандаринском наречии такие пронзительные, что от них пломбы из зубов вылетают.

2. С английскими пациентами есть одна маленькая проблема. We Will Meet Again – это прекрасно. Но когда слушаешь эту композицию в тридцатый раз, хочется отдубасить Веру Линн палкой…

Но это не важно, пациент прежде всего: 患者は本当に すべての上に行く[28].

13 часов,

внизу

Месье Ибн-Хайян семидесяти двух лет, алжирец, владелец книжного магазина, морщинистый, как скомканная рубашка. Обширная рана на руке. Он раскатисто произносил “р” и обращался ко мне на “ты”.

– Немного музыки?

Я включил телефон. На всю перевязочную зазвучала El Baraka M’rennika.

Месье Хайян расплылся в улыбке:

– Ты знаешь Шеба Хасни?

Я пару раз изогнул шею, как в индийском танце, выписывая кончиком носа восьмерку, что могло означать и да и нет.

– Более или менее…

Я врал, как целитель с площади Джемаа-эль-Фна.

– “Мы занимались любовью в ветхом сарае”, – стал напевать он.

Не понимая, о чем это он, я тем не менее обрадовался, что в семьдесят два года кто-то еще играет в зверя с двумя спинами. Я пообещал себе, что в этом возрасте обзаведусь фермой, чтобы так же тереться друг о друга голыми телами в каком-нибудь симпатичном ветхом сарае, главное, чтобы тебя не скрутило и не заклинило в нужный момент.

Мы заговорили о книгах.

– Прочти Фрэнка Конроя, “Тело и душа”. Никто и никогда не писал ничего красивее о человеке и музыке.

Я подхватил:

– А вы тогда прочтите “Сто лет одиночества” Габриэля Гарсиа Маркеса. Никто и никогда не писал ничего красивее, и всё. Никогда.

Я всегда выражаю мысли точно и кратко.

Заговорили о религии. Он перестал соблюдать обряды: “Не то чтобы я был неверующим, но я слишком люблю Всевышнего, чтобы заключать его в тесные рамки узколобого людского догматизма”.

Нас с ним обоих восхищала идея недвойственности в индуистской философии. Его глубоко волновал палестино-израильский конфликт.

Он прочтет “Сто лет одиночества”. А я после дежурства отправлюсь на поиски “Тела и души”: бывают домашние задания и похуже. Вряд ли мы с ним увидимся еще, но, читая эти книги, вспомним о нашем разговоре. Это самое главное.

Наша работа – прежде всего непрерывное взаимное обогащение. Мы встречаем разных людей. Да, тело у них больное. Но это личности. Каждый вечер я стараюсь составить список тех, кто оставил во мне какой-то след. Я похож на скупого, пересчитывающего свои монеты, или ювелира, наводящего блеск на жемчужины. Я мысленно собираю коллекцию людей. Пытаюсь за многообразием лиц увидеть единую суть. Порой все перемешивается в мутном водовороте ртов, носов, лбов, ран, болезней, улыбок, ясных взглядов. Все путается, и я не могу вспомнить их лица. Это не страшно: Ellâm onru. Всё есть одно.

18 часов,

внизу, бокс 4

Ваш покорный слуга был на пределе. Конец смены: ноги болят, спина болит, сердце болит, грустно, поесть не удалось, попить не успел, начинается насморк (куча сопливого народу, и все чихают прямо на вас, можно сто раз подохнуть).

Я вошел в четвертую палату: маленькая Лили, четыре года, с ней мать.

– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.

Мать выпустила когти и с пеной у рта прорычала:

– Мы три часа ждем! Вы ни на что не годитесь или вам на все плевать? Даже в Китае столько ждать не приходится. А китайцев, между прочим, миллиард! ЭТО НЕДОПУСТИМО!

Я бросил стетоскоп, рухнул на табурет, зажмурился, заткнул уши и стал думать о своих ногах и спине.

– Ничего не вижу, ничего не слышу. Сейчас встану, спиной вперед выйду за дверь, закрою ее локтем, чтобы не вытаскивать пальцы из ушей. Шесть раз повернусь вокруг себя, открою глаза, опущу руки, снова распахну дверь. Представлюсь, и вы тоже представитесь. СЕРДЕЧНО. Если нет, начну все снова. Пока вы мне не улыбнетесь…

Я вышел пятясь за дверь, шесть раз повернулся вокруг своей оси на глазах у оторопевшей Брижит, потом снова вернулся в палату:

– Здравствуйте, я интерн, сейчас я осмотрю вашу дочь.

И случилось самое чудесное, что только может быть: Лили захлопала в ладоши, решив, что это волшебство! А ее мать расхохоталась, извинилась, и я стал заниматься Лили, как алхимик кусочком свинца: я превращу ее в золото, ей станет лучше, да и мне тоже…

19 часов,

внизу

Месье Панда, шестьдесят четыре года, упал на бамбук. Проткнул левую ягодицу. Бамбук сухой и твердый. Если он еще и срезан наискосок, ягодица месье Панды запомнит его надолго.

Дыра оказалась размером с монету в два евро. Мощный удар. Тут даже “Каргласс”[29]был бы бессилен.

Я почистил рану, вытащил десятки обломков.

– Позову специалиста. Предупреждаю вас: он превосходный хирург, но редкостный придурок.

– Ага! И зачем вы мне это говорите?

– Потому что он сделает вам больно, когда будет осматривать.

Пожаловал хирург, шеф Мегафон:

– Здравствуйте.

И засунул весь палец в рану, не обращая внимания на то, что пациент корчился от боли.

Пациенту было больно, но шеф Мегафон не торопился, он словно китайскими палочками масло взбивал.

И чихать ему, что я суетился рядом, заглядывая то справа, то сверху, то снизу, то слева, то снова снизу… Его палец отплясывал макарену, двигаясь взад-вперед в ране на ягодице месье Панды.