– Что это ты, матушка, по-монастырски нарядилась? – спросил он, когда все новости были рассказаны. – Неужели тебя игуменья так отправила? Ни к чему это! У тебя что же, и мирского платья нет?

В каком платье она уезжала из Апраксина он, как девять мужчин из десяти на его месте, конечно, не заметил.

– Есть, – Прямислава переглянулась с Зорчихой. – Только его другая носит.

Ей было неловко рассказывать, каким образом они с Крестей поменялись не только платьем, но и именем; она говорила совсем о другом, но при каждом слове ей мерещилось, будто она признается Милюте в своей любви к Ростиславу. Казалось, на лице у нее написано то, о чем она думает. Однако Милюта ничего такого не заподозрил и ее решение одобрил.

– И правильно! Так сохраннее. Но уж теперь можно и правду открыть, здесь-то тебя злодей наш не достанет.

К вечеру из Турова приехал боярин Свирята с сотенной дружиной, которого Вячеслав прислал за дочерью. Сам он не мог пока оставить Туров даже на день: на Червонном озере еще сидел Юрий, и надо было решать, что с ним делать. Молодой воевода жаждал поглядеть на Прямиславу, о которой в войске уже бродили разнообразные слухи, но повидаться ему удалось только с Милютой. Прямислава не выходила из горницы. Вечером Крестя попрощалась с хозяйками, сказав, что собирается выехать на рассвете, и утром Прямислава пошла к кибитке уже в своей собственной одежде. Там ей поклонился боярин Свирята; как и Ростислав недавно, Крести он даже не заметил, не усомнившись, которая из двух тут княгиня.

– Если хорошо поедем, на четвертый день будем в Турове, – обнадежил он Прямиславу. – Батюшка-то как рад будет тебе, Вячеславна! Сколько лет не видались!

Следующую ночь провели в Пинске, втором по величине городе княжества. Здесь заправлял тысяцкий Ермил – в крупный и богатый город Вячеслав не хотел сажать князей-родственников, справедливо опасаясь, что вскоре им захочется и большего. На ужин в гридницу собрались все пинские «лучшие люди» и дивились про себя, как свободно держится девушка, выросшая в монастыре. А Прямислава даже не думала об этом – общее застолье с мужчинами уже не тревожило ее и не смущало. И все же эта набитая людьми гридница казалась ей пустой, потому что не было надежды увидеть среди этих лиц то единственное, которое все время стояло перед ее мысленным взором.

* * *

К Турову подъехали на четвертый день к вечеру, уже в сумерках. Город был древнейший: еще во времена Игоря Старого и Ольги здесь сидели князья старинного рода дреговичей, потомки князя Тура. Но где они теперь? Сгинули невесть куда, унесенные темными волнами веков, а взамен них появились князья нового, Рюрикова рода.

Еще до замужества, за то недолгое время, что прожила с родителями в Турове, Прямислава девочкой слышала от местных старух предание о гибели Турова рода. Дескать, было у князя Тура трое сыновей – один другого удалее, и пять дочек – одна другой краше. Как подросли, раздал Тур сыновьям по городу, а дочек решил в монастырь отдать. И вот настала Купала, и пошли они в лес искать папороть-цвет. Шли, шли, видят – озеро, а на нем кувшинки растут. Стали они рвать кувшинки, а из воды голоса слышатся: «Не рвите нашего сада!» Это русалки были, которые в том озере жили. А Туровы дочки не слышат, все рвут. Тогда запели русалки свою песню колдовскую, и стебли кувшинок вдруг в змей обратились. Обвились змеи вокруг Туровых дочек, стали жалить и на дно тянуть. Ждал князь Тур своих дочек три дня, не дождался, послал за сыновьями. Приехали те, пошли в лес сестер искать. Приходят к озеру и видят: лежат их сестры на дне, все травами и стеблями кувшинок увитые. Заплакали Туровы сыновья, делать нечего – надо сестер вынимать. Стали их из воды тянуть, а не могут – те будто каменные и ко дну приросли. Слышат вдруг голоса: «Не рвите нашего сада!» А те все равно тащат – надо же покойниц в церкви Божьей положить, отпеть да похоронить! Тогда вдруг обернулись стебли змеями и давай братьев жалить. Так никто из детей к князю Туру не вернулся, и сгинул род его, а взамен Святополк Владимирович городом его завладел…

Даже и сейчас, вспоминая это старинное предание, Прямислава невольно крестилась: так жутко было представить себе дикое лесное озеро, холод воды, упругую влажность стеблей, голос невидимых, бесплотных певиц. «Не рвите нашего сада!»…

Еще рассказывали, что князь Тур, когда строил город, зарыл в основание его медвежью шкуру, полную золота греческого. Оттого Бог город бережет. А кроме шкуры, Туров защищали воды трех рек, и не только детинец, но и посад ограждали вал и ров. В густеющей тьме приходилось напрягать зрение, чтобы что-то разглядеть, местность казалась совершенно незнакомой, и Прямиславе не верилось, что она вообще когда-то здесь была. Когда она думала о доме, на память ей приходил Смоленск – ее родной город, где в то время княжил Вячеслав Владимирович и где она выросла.

Но не видать ей больше Смоленска и тех светлых горниц, в которых жила мать и они так весело играли с сестрой Верхуславой. Кутаясь в свитку от вечерней прохлады, утомленная дорогой и всеми приключениями, Прямислава напрасно пыталась разглядеть из кибитки хоть что-нибудь. Росло чувство одиночества, обиды и тоски: можно вернуться домой, но прошлое вернуть нельзя! Прямислава давно знала и о замужестве сестры, и о смерти матери, но сейчас боль от разлуки с ними, от невозможности возвратиться туда, где они снова будут вместе, стала такой сильной, что она едва сдерживала слезы. Свидятся они теперь разве что на том свете, но какая кибитка туда довезет?

Несмотря на позднее время, их ждали, и городские ворота были открыты. На пустынных улицах никто не встречал приезжих, кроме вечных горшков и кринок, несших дозор на кольях тынов. Заметила она только, что возле княжьего двора появилась новая каменная церковь, еще не побеленная.

– Это все князь Вячеслав построил! – охотно пояснил боярин Свирята. – Вон там Святой Илья на торгу…

– Те, старые, я вроде помню. А вот эта, новая?

– Эта – Успения Богородицы. Три года назад князь заложил, когда княгиня умерла. Матушка твоя то есть. Недавно освятили, а попом поставили отца Иллариона.

Вячеслав, как видно, получил весть от дозорных и ждал дочь прямо на крыльце. Прямислава не сразу узнала его: по воспоминаниям ей казалось, что отец выше ростом, шире в плечах и вообще гораздо крупнее, и она смутилась, осознав, что в недоумении разглядывает человека, который идет к ней, протянув руки для объятий.

– Душа моя, Прямислава свет Вячеславна! – приговаривал он, обнимая ее. – Наконец-то ты до меня добралась! Уж я и не знал, увидимся ли на сем свете, а вот дал Бог такую радость! Прямо не узнать тебя! Верю тебе, Милюта! – Вячеслав обернулся к боярину, не выпуская руки Прями-славы. – Верю, что моя дочь, а сам бы не сразу и догадался! Такая красавица выросла! Провожали-то мы девчоночку, от горшка два вершка, а теперь какая лебедь белая! Просто заря ясная, солнце красное!

Прямислава сообразила, почему отцовский облик вызывает у нее недоумение: в день прощания она едва доставала ему макушкой до груди, оттого он и казался ей богатырем. Челядинцы держали вокруг них множество факелов и кричали так радостно, точно приехала невеста. Прямислава рассматривала князя Вячеслава, узнавая в нем прежнего отца и знакомясь с ним заново. Она все еще была смущена, но его искренняя радость при встрече успокоила ее. Морщинок у отца прибавилось, а на висках среди светлых волос проглядывала седина. Прямислава расцвела за эти годы – отец же состарился, хотя стариком его еще никто не назвал бы. Время как будто вернулось назад: Вячеслав снова обнимал дочь, с которой однажды простился навсегда. Их жизнь словно начиналась сначала, но Прямиславе при мысли об этом делалось отчасти неловко: она была уже слишком взрослой, чтобы снова занять место дитяти в отцовском доме. Ей уже давно пора иметь своих детей…