очень ясным голосом, — но я знаю, что он там писал.

— Скажите. — Андрей ответил также вполголоса, подчинившись ее настороженности.

— Это постановление о переселении, о высылке. Там сказано, по какому адресу мы будем проживать.

— Это чепуха какая-то.

— Нет, не чепуха. Гражданин Сталинский спрашивал меня, читала ли я книгу «Ледяной дом».

— Лажечникова?

— Кажется, Лажечникова. Он сказал, что какая-то царица сделала дом изо льда, и туда поселили после свадьбы шута и шутиху, и они провели брачную ночь во льду.

— Правильно, — сказал Андрей. — Но какое это имеет отношение к нам?

— Мы все будем жить в ледяном доме.

Андрей пожал плечами. У него возникло подозрение, что женщина не совсем нормальна, она и говорила странно — глядела в упор, а глаза были полны слез.

В соседнюю комнату, когда-то чертежную, прошли три доктора. Вольные, из больницы института, с ними на подхвате профессор Коган и академик Лобанов — они зэки, но их держат при больнице санитарами, когда что случается с начальством, их вызывают на консультации. Академики довольны, насколько может быть доволен человек в клетке.

Когана Андрей знал — у него было воспаление легких в прошлом году. Он лежал в больничном бараке, и Коган его почему-то выделил из других больных. Даже снисходил до разговоров с молодым человеком. Они разговаривали, когда у Когана было свободное время — пол вымыт, лекарства розданы, белье принесено, — он приходил к Андрею, приносил табуретку, садился и рассказывал о своем институте, потому что полагал, что Андрею интересно слушать о том, что относится к молодости Когана.

Проходя мимо, Коган узнал Андрея, подмигнул ему.

Один из зэков, мелкое существо с испуганными мышиными глазками, сказал:

— Эпидемию подозревают. Уже многие пострадали в Устьваглаге.

— Какая эпидемия? — отозвался кто-то от окна. Вроде бы равнодушно, но готовый впитывать информацию. Все замолкли — все повернулись к существу; Андрею было ясно, что существо врет, сейчас вот, на глазах придумывает, но он тоже затаил дыхание.

Но существо не успело придумать даже названия болезни, как Коган вышел из комнаты со списком в руках, очки сползли на нос. Он запрокидывал голову, чтобы разобрать текст, хотя проще было бы поправить очки.

— Аникушин, — выкликнул он. — Берестов!

Существо всполошилось, стало перебирать ногами, словно сопротивляясь толчкам в спину. Но притом все же продвигалось к двери, бросая взгляды назад. «Братцы, — молили безмолвно глаза существа, — за что?»

Андрей поглядел на Альбину.

Она кивнула, будто хотела сказать: не робейте, я вас подожду.

Андрей давно, третий год, не видел ни одной красивой женщины. Забыл о том, что красивые женщины — реальность. Даже Лидочка переместилась в мир грез.

«Интересно, почему у нее фамилия Лордкипанидзе? Грузинка? Менее всего она похожа на грузинку. Значит, замужем? Или была замужем?»

Андрей вошел в кабинет следом за Аникушиным.

Два доктора сидели за голым столом. Перед ними были раскрытые общие тетради. Академик Лобанов сидел на табурете в стороне от стола и держал на коленях лист картона. Еще один врач стоял со стетоскопом в руке и ждал Андрея. Такого количества врачей сразу ему в жизни видеть не приходилось.

— Ну что ж, батенька, — произнес академик Лобанов, прежде чем остальные доктора, хоть и вольные, но куда менее авторитетные, сумели раскрыть свои тетрадки, — будем вас обследовать. Попрошу снять верхнюю одежду.

— Всю?

— Тебе сказали, раздевайся! — рявкнул один из врачей, по всему судя, чекист. — Вас тут полсотни, с каждым, что ли, рассусоливать?

— Батенька, — сказал Лобанов, он произносил это слово естественно, у другого оно прозвучало бы притворством, — не вмешивайтесь и помолчите. Вы записывайте, что вам положено.

Андрей разделся. И начался врачебный осмотр, достаточно внимательный, с вопросами о том, чем болел в детстве и что беспокоит сейчас, даже с анализом крови, который делал Коган, в то время как остальные занимались Аникушиным.

— Что все это означает? — шепотом спросил Андрей, когда Коган, порезав ему палец, выдавливал из него кровь в стеклянную трубку.

— Обследование, — ответил Коган, запрокинув голову, чтобы видеть Андрея. — Вас пересылают.

— Может, знаете куда?

— Мне не говорят.

— Хорошего не ждать? — Андрей задал этот вопрос, потому что чуть-чуть надеялся на отрицательный ответ.

— Не знаю, Берестов, — сказал Коган, — но разве можно ждать хорошего от этих властей, если они вдруг решили исследовать ваше здоровье? Неужели совесть заговорила?

Андрей не смог сдержать улыбки.

— А раз нет, значит, им очень хочется, чтобы ваше здоровье стало хуже, потому что нет смысла сравнивать два хороших здоровья, — прошептал Коган.

* * *

Женщин осматривали после мужчин, но никого не отпускали и даже не кормили. Осмотр тянулся часов до четырех, а потом всех погнали в красный уголок, там набралось человек шестьдесят. Президиум сидел за красным столом. Было похоже на проведение собрания к годовщине Октября.

В президиуме были один из докторов, он снял халат и оказался майором, Саша Сталинский и лично комиссар Алмазов. Его Андрей видел раза три и все издали. Присутствие Алмазова придавало празднику истинность.

Когда все расселись, Саша Сталинский дал Алмазову слово, а сам налил из графина воды в граненый стакан и поставил на трибунку-загончик, по правую руку от докладчика.

Алмазов был в новом френче, хорошо сшитом, видно, из Москвы. В нем была легкая звериная элегантность.

— Граждане заключенные, — сказал он дружески, словно обращался к товарищам. — Мы собрались с вами, потому что всем нам небезразлично, как развиваться и хорошеть нашей любимой родине.

Алмазов мотнул головой, черный волнистый локон сорвался на лоб. Глаза блестели.

— Мы отобрали здесь людей, которые проявили себя за время заключения как сознательные трудящиеся элементы и имеют право на снисхождение от советской власти, несмотря на всю тяжесть совершенных вами преступлений.

Тут Алмазов прервал речь и опечалился. Видно, как понял Андрей, он играл престарелого отца, расстроенного шалостями сына. Ждать добра от этой речи было бы наивно.

— Нашими учеными проводится, как вы уже догадались, — продолжал Алмазов, — грандиозный эксперимент. Здесь, в некогда безлюдной и холодной тундре, мы с вами воздвигли испытательный полигон, который не по зубам империалистическим государствам. Однако эксперимент не может быть завершен, пока в нем не примут участие отважные советские люди. И для этой цели были отобраны вы, товарищи!

И последнее слово должно было прозвучать как торжественный и всепрощающий звон колокола. Но не прозвучало. Собранные в комнате были тертыми калачами и понимали, что старое мирное обращение — попытка заманить в ловушку. Вот-вот щелкнет засов…

— Не вижу воодушевления, — сказал Алмазов с укоризной. — Неужели в вас не осталось ничего человеческого? Неужели успехи нашей родины не вызывают в вас душевного порыва?

Вопрос