Мама замешкалась, а я сказала твердо:

– Нет.

Потянулись сложные мутные годы: бардак в стране, бардак у мамы в школе, бардак у меня в училище, бардак у бабушки в голове. Она всё норовила сбежать из дома – собиралась в шесть утра и уезжала на завод, где ее ловили на проходной. Но всё больше она колобродила по ночам: ела и тут же об этом забывала, включала свет по всей квартире, открывала окна настежь посреди вьюги, искала и находила туалет в шкафу. Мама только хныкала и жаловалась на запах, а я, сцепив зубы, убирала.

Потом стало хуже. Один раз подхожу к подъезду, а снаружи кот наш, Граф, плачет под дождем. Бабушка не признала его: испугалась и в окошко выкинула. Хорошо, хоть этаж у нас второй. Возвращаюсь с котом, так она по квартире ходит, ищет его. Увидела у меня на руках, так и разрыдалась. А потом опять забыла. Граф вот только не забыл, все тапки ей обметил, а как лето пришло, сам на улицу сбежал.

Газ мы ей перекрывали, да толку-то: она всё венчик поворачивала, жаловалась, что чай иначе пить не может. Взяли с нее обещание, что, пока чайник греется, от огня глаз отводить не будет, да всё равно беспокойно.

Поэтому, окончив училище, работу я взялась искать ночную. Хоть уборщицей, хоть вахтершей – лишь бы днем был пригляд за бабушкой. Повезло, что сокурсница, Ирка, отчаявшись пристроиться куда-то еще, отправилась танцевать в ночной клуб «Баттерфляй». Она и меня звала на сцену, говорила, что с моей фактурой и такими-то данными платить будут хорошо, а я испугалась. Ирку-то саму взяли на место девицы, которую в овраге за клубом еле живую нашли. Лицо ей всё исполосовали, трахнули, конечно, – то ли шпана тешилась, то ли солидному человеку что не так сказанула.

Я пошла в официантки, но спокойнее от этого не работалось. О «Баттерфляе» ходила дурная слава, и понять, почему, можно было уже на входе, где гости сдавали оружие. Я обслуживала шальных парней при шальных деньгах, так что похабства натерпелась знатно. Кто-то хватал за задницу, кто-то лез под подол, но слишком уж не наглели: в клубе была охрана, которая следила за порядком – в особенности на втором этаже, где гости играли в карты и бильярд, периодически пытаясь засунуть кий сопернику в глотку. Среди таких гостей я и нажила себе неприятеля.

Уже под утро очередной смены, когда Ирка кое-как крутилась на сцене под Успенскую, которую ставили за ночь третий раз, меня схватил за шкирку пьяный придурок и утащил в туалет, где, дыша в ухо водкой и куревом, наобещал всех благ земных за благо приземленное – здесь же, на толчке, но когда он вцепился мне в волосы, чтобы меня заземлить, я извернулась со всей своей танцорской прыти и грызанула его за ухо, а через миг уже валялась на полу, держась за нос. И тут Успенская затихла, а я завизжала что есть мочи – и орала, пока мне снова не врезали по голове. Я тут же отрубилась, а когда очнулась, меня уже тянули наверх чьи-то руки.

– Ты как? Сотрясения нет? – спрашивал незнакомый мужской голос.

Качаясь, я мотнула головой – и тут же в ушах зазвенело.

– Давай-ка домой тебя отвезу.

– Че ты с ней возишься? Эта сука мне ухо отгрызла!

Тут послышались причитания Ирки:

– Ой, ой, ой, что ж за дела такие? Вася, ну ты где ходишь-то?!

Ирка сунула мне в нос салфетку, под язык таблетку и заставила своего очередного хахаля из числа постоянных гостей подбросить меня до дома. На выходе из машины я столкнулась с тетей Машей с первого этажа, которой, конечно же, в шесть утра в квартире не сиделось. Я поздоровалась, выдавив наглую ухмылку, а она только глаза закатила.

Мама запричитала с порога:

– Уходить тебе оттуда надо!

– Куда? На Автозаводское?

Она возьми и ляпни:

– Мне как соседям в глаза смотреть? Что люди скажут? Что дочь у меня… прости господи!

Господа матушка поминала всё чаще – и всё больше не к месту. Недавно она взялась изгонять из бабушки бесов, пока я не пригрозила выкинуть из дома всё множащиеся иконы: бабушка – атеистка, и такого мракобесия в жизни бы не потерпела.

Я смачно сморкнулась, бросила на стол раскрасневшиеся салфетки и, глядя на то, как мама морщится, передумала ее жалеть:

– Мне вот всю школу говорили, что мать у меня подстилка. Ничего, пережила. Хоть запомнила, как твоего цыгана звали-то? Или у тебя их много было?

Она замахнулась. Честное слово, замахнулась, я ее почти зауважала в этот момент. Но ей, как всегда, не хватило смелости довести дело до конца, так что она прижала руку к груди и всхлипнула, а потом, завывая, ушла в свою комнату, долбанув для острастки дверью.

Я же приползла к бабушке, разложила свою раскладушку боком к кровати и легла, прижавшись гудящей головой к ссохшейся ладони. Бабушкино когда-то крепкое, дородное тело всё уменьшалось, а вместе с ним как будто иссякала та сила, которая всегда подпитывала меня. И я обижалась на нее за это – знала, что не права, но всё равно обижалась. Бабушка сбежала от нас в свою болезнь, бабушка бросила меня в беде одну, бабушка бросила меня в «Баттерфляй». Я водила пальцем по деревьям на фотообоях и вспоминала, как она велела не драться с мальчишками. Чем бы мне помог мой ум сегодня? Едва ли бы мой поклонник согласился променять минет на игру в «Что? Где? Когда?».

Не жизнь, а черный ящик.

Бабушка, бабушка, почему у тебя такая короткая память?

Чтобы не помнить дурного, внученька.

Отморозок с погрызанным ухом, к счастью, больше не появлялся, но матушка, насмотревшись дурных перестроечных фильмов, уже закусила удила – и каждый вечер скулила под дверью ванной, упрашивая меня поберечь девичью честь и сменить работу, небезосновательно полагая, что в таком месте, как «Баттерфляй», официантки зачастую «обслуживают» клиентов и за пределами ресторанного зала. Раз я не выдержала, распахнула дверь и ткнула в стежки на колготах и разведенный ацетоном лак:

– Стала бы я так жаться, а?

Она притихла, но подозревать меня в худшем не перестала. Порой мне казалось, что для нее это очередная роль – скажем, Катерины Ивановны, оплакивающей Сонечку, которая тащит на своем горбу всё беспутное семейство.

Когда бабушка умерла, оправдывать ночную работу стало нечем. Да и мне вконец осточертел «Баттерфляй» с наглыми мужиками, которые, как и моя