— Анастасия? Если я спрошу кое-что, ты скажешь Маттео, что я об этом спрашивала?

— Может быть. Вероятно. Я постараюсь. В чем дело?

— Это о… вокзальщиках. О мальчишках с вокзала. Почему Маттео их ненавидит? Он ничего о них не рассказывает.

— Вот уж не знаю, могу ли тебе рассказать.

— Прошу тебя. Это меня пугает. Он всякий раз становится таким мрачным.

Анастасия постучала пальцами по железным перилам, которые отозвались мелодичным гудением.

— Была драка. Несколько лет назад. Вокзальщики не хотели, чтобы еще кто-то ходил по крышам. Нам с Сафи было все равно. Мы перебрались на деревья. На деревьях лучше. Но Маттео нравится жить на крыше. Крыши… — Она замолчала и поморщилась. — Ach, это прозвучит уж слишком поэтично.

— Скажи все равно.

— Крыши — это все, что у него есть, — сказала Анастасия и покраснела. — Прости. Alors, он не мог от них отказаться.

— И что случилось?

— Никто не победил. Они откусили…

— Что откусили? — Софи уставилась на Анастасию, но та отвела глаза. — Что?

— Ничего. Маттео потерял кончик пальца. Вокзальщик лишился кисти руки. Ты видела живот Маттео? Его шрам?

— Он сказал, что упал на флюгер!

— Да? Он соврал. Он чуть не умер. Ему пришлось пойти в приют, чтобы его вылечили. Ты об этом знаешь, oui? Поэтому теперь он никогда не подходит к вокзалу и никогда не спускается на землю.

Анастасия остановилась и взяла Софи за руку.

— Стой. Почти пришли. Маттео должен быть где-то рядом. — В свете звезд ее лицо было тревожно. Она прикусила губу. — Пообещай, что не выдашь меня!

— Обещаю, — сказала Софи, но дома вокруг них привлекали к себе слишком много внимания. Они стояли у подножия огромного белого здания. Оно стремилось в ночное небо, величавое, как бог. — Что это? Где мы?

— Нотр-Дам, конечно! А Маттео сидит на дереве у входа. Видишь?

Софи его не видела, но Сафи стояла под деревом, задрав голову. Во дворике было пусто.

— Пойдем, — сказала Анастасия.

* * *

Нотр-Дам был прекрасен, но забраться на него оказалось нелегко. На это ушло вдвое больше времени, чем ожидала Софи.

Маттео лез первым, за ним следовала Сафи. Казалось, они знают это здание столь же хорошо, как Софи знала свой дом в Лондоне. Ни секунды не раздумывая, они находили опору своим ногам и рукам. Софи двигалась медленнее. Анастасия замыкала цепочку, подсказывая Софи, за что ухватиться, и переставляя ей ноги, если Софи слишком долго не могла найти следующий уступ.

Теперь Софи было гораздо легче держать равновесие. Лезть по камню было довольно сложно, и пальцы на ногах у Софи немного кровоточили, но она решила не выдавать своей боли перед обитателями крыш. Они были не из тех, кто морщится от боли. Она плевала на руки, терла ноги и кусала щеку. Когда Софи преодолела половину пути, ее щека стала совсем уж пожеванная. Дважды Софи теряла опору, но вроде бы никто этого не заметил.

В жизни почти ни в чем нет особенной хитрости, но Софи казалось, что она разгадала хитрость равновесия. Чтобы поддерживать равновесие, нужно было понимать, где находится твой центр тяжести, а у Софи этот центр находился где-то между желудком и почками. Он казался кусочком золота среди бурых органов. Найти его было нелегко, но потом было почти невозможно потерять. Еще Софи заметила, что поддерживать равновесие гораздо легче, когда голова занята мыслями. Софи старалась думать о матерях и о музыке, а не о том, как сорвется и полетит спиной на тротуар внизу.

Париж безмолвно лежал под ними. Софи стояла, обхватив руками шею каменного святого, и смотрела на серебристый город и текущую по нему реку, золотистую в свете фонарей.

— Как красиво, — сказала Софи. — Я и не знала, что река такая красивая.

— Да, — удивленно согласилась Анастасия. — Обычно она… коричневая.

Когда они добрались до основания башни, Маттео и Сафи сидели рядом, играя в крестики-нолики, которые рисовали гвоздем на камне. Судя по их лицам, они без труда поднялись на такую высоту по лестнице.

— Ничья, — объявил Маттео и перечеркнул поле. — Софи, можешь свистнуть? Надо позвать Жерара.

— Конечно. — Ребята ждали, пока она засвистит. Софи вдруг стало неловко. — Свистеть так же, как для птиц?

— Да. И погромче. Как можно громче. Вдруг он спит.

Софи просвистела три ноты, которые впервые услышала на веревке. Последовала пауза. Затем три ноты раздались в ответ — более густые и громкие.

— Это эхо?

— Non. — Маттео сложил руки и дважды ухнул совой. — Это Жерар.

Высоко над ними с колокольни сошла лавина пыли, вслед за которой появился мальчишка. Он спускался все ниже, ступая в открытые рты гаргулий. Последний метр он преодолел, сделав сальто, и приземлился прямо лицом к Софи.

— Bonsoir, — сказал он.

Он казался младше Маттео, но ноги у него были такие длинные, что он был его выше. Он был таким тощим, что Софи показалось, будто она сможет свалить его одной левой. На бойца он не походил.

— Salut[29], Жерар, — приветствовал его Маттео. — Мы хотим тебя позаимствовать.

Мальчишка улыбнулся.

— Bon. Я знаю. Анастасия дала сигнал.

На нем была пропахшая плесенью, проеденная долгоносиком куртка, которая выглядела так, словно он сам сшил ее из обрывков половиков. Софи она сразу понравилась.

— Привет, — сказала она. — Я Софи.

— Oui, — ответил Жерар. — Я знаю.

По-английски он говорил не слишком хорошо, но у него было открытое лицо. Его густыми бровями можно было хоть ботинки чистить, а глаза казались очень добрыми.

— Тебе надо на вокзал? — Он задумался. Очевидно, он был слишком вежлив, чтобы преуспеть в жизни. — Вы… что-нибудь мне принесли?

— Да, — сказала Анастасия. — Само собой.

Она высыпала еще влажные монетки в его протянутые руки.

— Merci! Вы знали, что свечи в соборе теперь стоят по двадцать сантимов? C'est fou![30]

— Разве ты не можешь… просто стащить себе свечи? — спросила Софи. — Уверена, никто не стал бы возражать.

— Non! В церкви воровать нельзя. Это грех.

— Как же ты освещаешь комнату? Если нет свечей?

— Никак. Глаза привыкают к темноте. Темнота — это талант. Еще можно положить в жестянку пропитанную маслом тряпочку и поджечь ее.

— Если есть тряпочка, — сказала Анастасия.

— Если есть масло, — добавил Маттео.