«Вот досада…»

Зато подбородок весьма красноречив!

Четко очерченный. Свидетельствуете недюжинной энергии своей обладательницы. Однако в соотношении с другими чертами лица он явно маловат. А потому выглядит впалым, из чего можно сделать вывод о скованности и нервозности.

Основной же вопрос, ради которого Энслин, все же будучи дилетантом, вчитывается в это чуждое ему лицо, остается без ответа: является ли его спутница человеком, которому он, ничем не рискуя, может ясно, откровенно сказать: «Ладно, положение довольно глупое, но я считаю, что должен вам кое-что объяснить…»

Он этого не делает.

Никогда ведь не знаешь, чего ожидать от женщин, если они почувствуют себя обманутыми. В любом случае у Энслина нет желания из-за этой дамы раскрывать свое инкогнито.

Какой псевдоним он выбрал себе для путешествия?

Весь мир в восемнадцатом столетии путешествует инкогнито. Гёте, например, разъезжает по Италии, именуя себя господином Мюллером или Меллером. А Энслин? Нелепый вопрос: Лафатер, разумеется.

Ах, вот оно что, новый аспект: выходит, он повстречал здесь давно забытую любовь Лафатера. Любопытно! Теперь ему ни при каких обстоятельствах нельзя выдать себя. Положение становится захватывающим!

Я молча шагал в ногу с фрау Буггенхаген и ждал подходящего случая, чтобы сказать ей: «Слушай, извини, я ужасно устал. Думаю, мне скоро пора в отель…»

— Как хорошо вот так просто идти с тобой по городу.

— Да, — ответил я.

— Как тогда.

Все, что женщина впоследствии рассказывает ему, вращается вокруг этого самого «тогда». Последовательность событий в большинстве своем ему неизвестных, очевидно, такова: вначале имело место загадочное «тогда», в котором он, то бишь Лафатер, должно быть, очень много значил для этой дамы. К счастью, с тех пор, судя по всему, уже много воды утекло. Энслин полагает, что речь идет о мимолетной интрижке, тем паче что в Е. находится отделение Библиотеки Великого Герцогства, — сей факт вполне мог служить объяснением одной или несколькими остановкам Лафатера в этом неприметном городке центральной Германии.

И вот наступило «потом» — судя по таким фразам, как:

— Кстати, а что ты делал потом?

…или…

— Потом ты ведь больше ни разу не появлялся.

«Интермеццо» оказался закрыт.

Повезло.

До этого момента все протекало довольно гладко. Они блуждали по более или менее темным переулкам, немного прошлись рука об руку по ночной улице. По крайней мере в таких условиях Энслину не приходилось держать свою мимику под неусыпным контролем. Совсем другое дело, если бы пришлось сидеть напротив этой женщины в каком-нибудь притоне — в лучшем случае при неверном свете свечей.

Мы повернули обратно, в сторону рыночной площади.

— Ты изменился, — сказала она.

— Вот как?

Эта фраза мне показалась знакомой.

Немного помолчав, с самым непринужденным видом, как бы между прочим, задаю робкий вопрос Энслина:

— И в чем же?

Она смотрит на него — пронизывает его взглядом! Затаив дыхание, он замирает…

— Раньше ты давно бы уже сказал: «Прости, я устал, мне пора спать».

— Верно, — хриплым шепотом отозвался я. Как глухо звучит мой голос. У Энслина шумит в ушах; ему кажется, будто он распадается на части — симптомы потери чувства реальности. В острой форме. Это как раз и есть самое опасное! Чтобы не выйти из роли, ему приходится пустить в ход весь свой дар самовнушения.

— Мы могли бы пойти ко мне, — неожиданно предлагает она. И тихим, смелым голосом добавляет: — Макс умер на прошлой неделе.

— …Макс… на прошлой неделе… о Боже, — шепчет Энслин. — Быть не может… нет… — Он потрясенно мотает головой. Боже милосердный, что это за женщина? На кого он наткнулся! Нимфоманка? Сначала Лафатер. Затем Макс. Потом… и не придумаешь, чего ждать!

Макс! Услышав это имя, я почувствовал, что в горле слегка запершило. Мой взгляд прояснился — в глухих потемках забвения начали вырисовываться очертания ужасного воспоминания.

Энслин беспомощно смотрит на женщину, молча берет ее за руку и тут замечает, что она во всем черном.

— Сделай так еще раз! — с улыбкой шепчет она. Глаза ее сверкают. В этот момент она обворожительна, а если точнее — безумно прекрасна.

«Эта женщина сошла с ума!» — втайне содрогаясь, говорит себе Энслин.

— Еще не хватало, чтобы ты принес мне свои соболезнования! Ты ведь всегда терпеть его не мог.

Я сглотнул. Опять это першение.

— Ну да, — осторожно вставляет Энслин: он не отрицает, что «тогда» имели место некоторые разногласия с Максом… («Имели место некоторые разногласия с Максом!» — передразнивает она с иронической усмешкой.)

Я остановился.

— Но, Господи Боже, это ведь…

Она ничего не говорит. Мрачно смотрит куда-то вдаль.

— Это случилось внезапно? — интересуюсь я, просто чтобы возвратить наш разговору в более обыденное русло.

— Нет, напротив, очень медленно, — говорит она, столь тоже будничным тоном, судя по всему заставляя себя сдерживаться.

— А… хм… я хочу сказать…

— Если ты имеешь в виду это, можешь не волноваться. Я в выходные, еще даже не зная, что ты приедешь, пропылесосила всю квартиру. И его любимое кресло тоже. В последнее время он здорово облез. Ты был бы рад это видеть.

Дальнейший обмен репликами разрядил обстановку: после пары случайно оброненных словечек вроде «усыпить», «завести нового» Энслин вновь невозмутимо вышагивает с ней рядом. Его губы даже невольно искривляются в ухмылке.

— Вот видишь, — говорит она, печально улыбаясь. — До этого ты просто притворялся. Ты всегда был к нему равнодушен. Актер из тебя никудышный.

— Ах, — он все же чувствует неожиданный укол, — все не так просто, как ты думаешь.

Тут, помнится, я несколько раз чихнул.

Ради всего святого, почему он ничего об этом не знал?! Каждый жест, каждое движение лица Лафатера он изучил в совершенстве. Копировал его речь вплоть до мельчайших оттенков интонации. Идеальный двойник. До такой степени идеальный, что ему никогда — для него это стало правилом — не приходилось представляться Лафатером: его и без слов всегда признавали таковым.

А такая, оказалось, важная мелочь, из-за которой он сейчас чуть не погорел, — роковая аллергия Лафатера на кошачью шерсть… на нее он не обратил внимания! Непростительно. И я снова чихнул.

Женщина рядом со мной вновь стала просто фрау Буггенхаген, а не тем пленительным существом, которое на миг привиделось Энслину. Ее траурные вдовьи чулки опять превратились в самые обычные, черные. Все непристойное возбуждение, все задние мысли испарились, будто их и не было.