Графа Иеронима Ивановича он видел очень редко, и свидания эти были сухи и холодны.

Гордый аристократ относился к нему с той оскорбительной вежливостью, которая только и способна воспитать чувство затаенной злобы в сердце того, к кому она обращена.

Почти изо дня в день бывая у Радищевых в течение целого года, Долянский мало-помалу окончательно был посвящен во все детали семейного быта своего ученика, и негодование на старого селадона вскоре перешло в явное презрение.

При таких обстоятельствах, в особенности если принять во внимание две-три стычки между ним и графом, продолжать занятия с Павлом было неудобно, и он отказался.

Графиня, прощаясь с ним, прослезилась.

Она уже успела полюбить молодого человека, искренно желавшего успехов ее сыну и клавшего всю свою душу для обучения мальчика.

— Прощайте, голубчик Долянский! — сказала она ему. — Дай Бог вам всего, всего лучшего, и если бы вам когда-нибудь пришла нужда в моем содействии, то помните, что я всегда остаюсь вам другом… Спасибо вам за Поля!..

Долянский с чувством поцеловал руку графини. Поль, присутствовавший тут же, вдруг подошел к нему и, со слезами на глазах, дрожащим голосом сказал:

— И я, Андрей Павлович, никогда… никогда не забуду вас.

Долянский расцеловался с ним. После этого судьба как-то отдалила его от семьи Радищевых.

Вскоре подошли спешные и трудные работы перед выпускными экзаменами, а потом, по окончании курса, его всецело поглотила практика и те новые задачи ее, которые он силился осуществить, перенеся из области честных школьных мечтаний в реальную жизнь. Интересуясь в особенности френологией и психиатрией, он охотно принял приглашение господина Шнейдера заместить в его больнице недавно ушедшего врача.

Идя теперь по длинному коридору, ведущему в женское отделение, Долянский был сильно взволнован.

То, что рассказал ему сумасшедший и про Болотова, и про Радищеву, приобретало в его глазах все более доверия.

Одна надежда оставалась у него, что это не та графиня Радищева и что она, быть может, действительно помешана.

С дрожью в руке отворил он дверь женского отделения и вошел.

Человек двадцать женщин бродили по просторной комнате попарно и врозь. Некоторые из них говорили о чем-то и даже спорили, другие хохотали.

Одна из несчастных носила очень странный наряд. Но теперь Долянскому было не до нее, его поглощала мысль увидеть графиню Радищеву.

— Где доктор Болотов? — спросил он у сиделки.

— В комнате у больной.

— Как ее зовут?

— Графиня Радищева.

Долянский вздрогнул:

— Где эта комната?

— По второму коридору последняя, налево в углу…

Долянский быстро пошел туда.

Комната № 13 действительно находилась в самом углу второго длинного коридора. Узенькая входная дверь виднелась в глубокой нише, угрюмо говорившей о колоссальной толщине старинных стен.

Сама дверь была окована железными полосами, окрашенное оконце в ней украшала прочная решетка и с той и с этой стороны.

Прильнув к этому отверстию, Долянский увидел лохматую голову Болотова и рядом с нею знакомое лицо бледной, исхудалой женщины.

— Да, это она! — воскликнул он и стукнул в дверь.

Болотов поглядел в окно и, увидев его, тотчас же отпер.

Заметив вошедшего, графиня подняла глаза и вдруг порывисто кинулась навстречу:

— Иван Игнатьевич!.. Это вы?! Господи, помоги мне! Иван Игнатьевич, скажите им, что я не сумасшедшая, что я…

— Ты за мной? — хладнокровно спросил Болотов.

— Нет! Я пришел навестить графиню.

Болотов сделал гримасу губами и тихо сказал:

— Плоха!

— Кто?

— Твоя знакомая! — отвечал Болотов.

Графиня схватила Долянского за рукав.

— Ради бога! — бормотала она. — Ведь вы же знали моего Поля… Тут страшное преступление!.. Его двойник… Негодяй граф… Спасите!.. Ради бога!.. Мой сы…

И она, не договорив, в обмороке упала на колени.

Болотов позвонил, а Долянский кинулся к графине.

— Вот видишь, — продолжал Болотов, — она все время так. Уверяет, что ее сына подменили каким-то двойником.

В это время вошли две сиделки.

Болотов распорядился о медикаментах и, оставив графиню на попечении служанок, вышел в коридор по знаку, сделанному ему Долянским.

— Болотов, — сказал ему молодой врач, когда они стояли в пустынном коридоре, — что ты делаешь?

— Что?

— Ведь она не сумасшедшая!..

— Ты думаешь? — улыбнулся Болотов и в то же время как-то особенно пристально поглядел в глаза товарища.

— Я в этом убежден!..

— Почему?.. Не потому ли только, что в газетах была пущена какая-то утка по делу о двойнике молодого графа?

— Я ничего не знаю об этом.

— А я знаю… Это-то и послужило поводом к ее внезапному помешательству… Даже можешь видеть по ней, это страшно нервозный субъект…

— Но ведь она меня узнала!

— Это ничего не значит…

— Болотов!.. Ты берешь на себя слишком много… Я уверен, что тут интрига ее родственников, этого мерзавца, мужа ее… Я убежден, что она не сумасшедшая! Слышишь ты, убежден!..

— У тебя, кажется, тоже нервы расстроены… Впрочем, это пройдет. Когда я первый раз явился в госпиталь душевнобольных, мне тоже многие из пациентов начали казаться не сумасшедшими, но зато я и заболел сам вскоре душевным расстройством, которое, впрочем, скоро прошло… У тебя не болит голова?

— Болотов! — в ужасе воскликнул Долянский.

— Да ты не бойся! — засмеялся Болотов. — Мы тебе сделаем только один душ, и все пройдет — я, как товарищ и старый друг твой, сам буду наблюдать за тобой… Я тебя искренно люблю и поэтому не хочу запускать твою болезнь…

— Послушай!!! — в неистовстве крикнул Долянский, толкнув Болотова.

— Эх! Плохо! — пробормотал Болотов. — Надо душ, со мной тоже было… — И вдруг, вынув из бокового кармана свисток, огласил длинный коридор его резким звуком.

С диким отчаянием еще раз оттолкнул его Долянский, но сбежавшаяся прислуга моментально скрутила его руки какими-то полотняными лентами.

Через минуту его раздевали в ванной комнате, Болотов, хладнокровно следивший за этой сценой, имел самый добродушный, самый сострадательный вид.

Из ванной Долянского, несмотря на его сопротивление, перенесли в отдельную комнату, прикрутили к постели, и, когда он уже не мог пошевелить пальцем, Болотов сделал знак прислуге, чтобы она вышла.