Я подумала над ее словами и отложила шанжан в сторону. Игра оттенков, конечно, завораживала, но сама ткань была чересчур жесткой, а красный и зеленый казались слишком яркими для моего цвета лица. Я поднялась, взяла из рук Дзалуммы светло-зеленый дамаст и положила его рядом с сочным сине-зеленым бархатом, сквозь густой ворс которого вились атласные плети плюща.

— Вот, — сказала я, ткнув пальцем в бархат, — это пойдет на лиф и юбку, отороченную дамастом. А парча с фиалками и зелеными листочками — на рукава.

Платье сшили за неделю, а потом мне пришлось ждать. Здоровье Великолепного все время ухудшалось, и было неясно, когда состоится прием, если вообще ему суждено состояться. Я, как ни странно, почувствовала облегчение. Хотя мне не доставляло особого удовольствия жить под одной крышей с отцом, еще меньше меня радовала мысль переехать в скором будущем под чужой кров. Я теперь расположилась в маминых покоях — хотя это вызывало болезненные воспоминания, но в то же время дарило непонятное утешение.

По прошествии двух недель, однажды за ужином, отец удивил меня тем, что хранил не свойственное ему молчание. Он частенько повторял утверждение монаха, что Господь забрал мою маму на небеса из сострадания, но его взгляд выдавал неуверенность и чувство вины, особенно в тот вечер.

Мне было невыносимо смотреть на него, поэтому я побыстрее покончила с едой, но, когда собралась выйти из-за стола, отец меня остановил.

— Великолепный приглашает тебя к себе. — Его тон был резок. — Завтра, ближе к вечеру, я должен отвезти тебя во дворец на виа Ларга.

Отец несколько раз твердо повторил, что я не должна говорить об этом со слугами, исключая Дзалумму. Даже наш возница ничего не должен был знать; отец сказал, что сам отвезет меня в экипаже для деловых поездок.

На следующий день я умирала от волнения. Мне предстояло выйти в свет на всеобщее обозрение, во дворце будут отмечать мои достоинства и недостатки и определять мое будущее. Лоренцо и, как я предполагала, целая толпа тщательно отобранных высокородных дам, станут меня рассматривать со всех сторон и критиковать. Окончательно меня сразило известие, что Дзалумма останется дома и не будет меня сопровождать.

Платье, хитро скроенное так, чтобы создать видимость форм, которых у меня еще не было, выглядело восхитительно — я таких до сих пор не носила. Пышные юбки с коротким шлейфом из сочного сине-зеленого бархата с атласным узором в виде побегов плюща; лиф из того же бархата со вставками светло-зеленого дамаста, выбранного Дзалуммой; сорочка — из выбранного мною тончайшего белого шелка с серебряным отливом. Завышенная талия затянута серебряным поясом тонкой работы. Парчовые рукава с разрезами были сшиты из ткани, в которой переплелись бирюзовые, зеленые и пурпурные нити вперемежку с чистым серебром; Дзалумма вытянула из разрезов рукава сорочки и взбила их по моде.

Зато с волосами было сплошное расстройство. Я надела парчовую шапочку, отделанную мелким жемчугом, а так как я была незамужняя, то мне позволялось распустить волосы по плечам. Но жесткие локоны лежали неровно и нуждались в укрощении; Дзалумма сражалась с ними с помощью раскаленной кочерги, пытаясь закрутить пряди колечками. Но локоны не держались, и все ее усилия создавали лишь еще больший хаос.

На дворе стоял конец февраля, поверх платья я надела длинную безрукавку из парчи, окаймленную широкими полосами дамаста и белого горностая. Полы безрукавки расходились, не скрывая великолепного платья. Шею я украсила маминым ожерельем из мелкого жемчуга с большой аквамариновой подвеской, достигавшей края лифа, так что я чувствовала кожей ее прохладу.

Наконец Дзалумма подвела меня к большому зеркалу. У меня перехватило дыхание. Никогда в жизни я не выглядела такой привлекательной, никогда в жизни еще не была так похожа на маму.

Когда служанка отвела меня вниз, где ждал отец, мне показалось, что он сейчас расплачется.

Я села в экипаж рядом с отцом, как делала всякий раз, сопровождая его в деловых поездках, когда он посещал дома знати. Я скрыла свой наряд под темно-синим шерстяным плащом, чтобы не нарушать городских законов.

Отец правил лошадью, мрачно разглядывая зимний пейзаж и щурясь от яркого послеполуденного солнца. На нем был обычный наряд: черный плащ, туника из простой черной шерсти и поношенные рейтузы — совсем не подходящий вид для приема, на который мы собрались.

Воздух был приятно свеж и только слегка сдобрен дымком от многочисленных каминов. Сначала мы следовали вдоль берега Арно, а потом выехали на Понте Веккио, на котором было открыто еще много лавочек. Я вспомнила, как переполняли меня чувства в прошлый раз, когда я ехала по Старому мосту с Дзалуммой и мамой, как любовалась я великолепными произведениями художников и ювелиров; сейчас, сидя рядом с отцом, я не почувствовала даже крупицы радости .

Когда мы проехали мост и оказались на широкой виа Ларга, я поняла, что если мне хочется задать вопрос, давно не дававший мне покоя, то нужно сделать это сейчас, причем очень быстро, так как скоро мы доедем до места.

— Фра Джироламо не одобряет семейства Медичи, — сказала я. — Почему же ты везешь меня к Лоренцо?

Отец, не глядя в мою сторону, потер подбородок.

— Я обещал. Давно дал слово.

Итак, возможно, Дзалумма оказалась права. Вероятно, мама желала, чтобы мужа для ее дочери выбрал мудрейший сват города, и отец, влюбленный тогда в свою жену, а не очарованный Савонаролой, согласился уважить ее просьбу. Зная о слабом здоровье Лоренцо, отец решил побеспокоиться заранее и выбрать для меня жениха.

Вскоре наш экипаж подкатил к воротам дворца. Их отворил вооруженный стражник, мы въехали во двор и остановились возле конюшен. Я ждала, что отец поможет мне спуститься, а затем под руку отведет во дворец. Впервые за несколько лет я была рада его присутствию. Но отец удивил меня.

— Погоди, — сказал он, предостерегающе вытянув руку, когда я собралась выходить. — Еще не время.

Я сидела, мучаясь предчувствиями, и вот, наконец, несколько минут спустя, распахнулась боковая дверь и из нее медленно вышел человек в сопровождении двух стражников. Он двигался очень осторожно, опираясь на отделанную золотом резную трость изумительной работы.

За то время, что я не видела Лоренцо, он сильно постарел: ему было всего немногим более сорока, но выглядел он гораздо старше. Кожа на его лице обвисла и пожелтела, как у глубокого старца. Только одно указывало на относительную молодость: иссиня-черные волосы без единого проблеска седины.

Но, даже опираясь на трость, Великолепный двигался с грацией, достоинством и уверенностью человека, ни разу, не усомнившегося в собственной значимости. Бросив взгляд через плечо на одного из своих стражников, он коротко кивнул — тот поспешил вперед и протянул мне руку. Я приняла ее и позволила ему помочь мне выйти из экипажа.

За мной последовал отец, он почтительно склонился перед хозяином дома.