Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Давай. Только с твоего номера… сама понимаешь.
– Хорошо.
– Лист бумаги и ручку. Сигарету. Как подругу зовут?
– Олеся!
«Олеся! Ты моя любимая читательница!» – аккуратно вывожу на листе формата А4.
– Ну и про меня что-нибудь, – застенчиво улыбается она.
– «У тебя самая лучшая подруга на свете». Так пойдет?
– Ага.
– Теперь кладем на грудь. Вот. Попал я в кадр? Фотай. Черт! – В тот момент, когда срабатывает вспышка айфона, я теряю сигаретный уголь, который сначала прожигает лист бумаги, потом, кажется, кожу на груди.
– Ой-ой-ой! – Айгуль дует мне на грудь. – Может, водой?
– Не надо, – в порыве дешевого геройства я прикуриваю остаток сигареты.
– А может, не водой? – блядским движением она облизывает губы и целует меня в грудь. Спустя некоторое время отрывается и, положив подбородок мне на грудь, смотрит прямо в глаза и шепчет:
– А ты никогда не думал, что будет, если рассказать все как есть?
– В каком смысле? – искренне не понимаю я. Слова «как есть» вызывают легкий велопробег мурашек по спине, будто мне есть что скрывать. Будто бы существует это мифическое «как есть».
– Ты же врешь всем, вот как с дочерью. Попробовать не врать, а однажды сказать правду.
– Пробовал. Еще хуже будет. Представляешь, что будет, если с завтрашнего дня все друг другу начнут правду говорить?
– Что?
– Все рухнет как карточный домик. Сначала миллионы разводов по всему миру, потом гражданская война, потом Третья мировая, потом – все… конец…
– Откуда ты знаешь?
– Я предполагаю. – Делаю глоток шампанского. – Вот ты мне сказала про «правду», и я начал конструировать мир, в котором никто не врет. Теперь буду о нем думать всю ночь. Не усну.
– Да ну тебя! – Она приподнимается на локте и игриво щелкает меня по животу. – Не можешь нормально ответить, все время придуриваешься.
– Я не придуриваюсь, я честно тебе отвечаю. – Я в самом деле почти начал думать о мире условной правды. – Я пытаюсь придумать такой мир, но у него нет точки опоры…
– А у нашего мира есть?
– Конечно.
– Что?
– Страх.
– Я серьезно, – капризно надувает она губы.
– И я серьезно. Всеми движет страх.
– Какой страх?
– Страх быть раскрытым. Страх, что кто-то разоблачит нас и поймет наши истинные намерения. Мы же все совсем не те, кем хотим казаться, врубаешься?
– Кажется да. Слушай, – прихлебывает она шампанское, слегка обливается, поспешно меняет тему разговора, – а ты, когда пишешь, перевоплощаешься в своих героев?
– Не то слово. Дашь мне свой телефон, я выберу фотки, которые твоей подруге послать, а стремные сотру, ок?
– Ну, постоянно думаешь как они, – тянется она за телефоном, а я смотрю на изгиб ее спины, на раскиданные по плечам волосы и думаю о том, какого черта ее пробило на этот нелепый, неуместный диалог. – Живешь как они. Говоришь как они.
– Да я даже в туалет хожу как они и с девушками знакомлюсь так, как они бы знакомились… Какой код?
– Я сама наберу, – скользит она пальцами по экрану. – Вот, например, ты сегодня со мной знакомился как герой своей новой книги или… как кто?
– Как Кокто.
– Кто-кто?
– Жан Морис Эжен Клеман Кокто. Французский писатель, поэт. Глянь в «Вики» на досуге. – Я стираю свои фотки с выпученными глазами, сделанные в момент ожога, оставляю одну, показываю ей. – Пошлешь?
– Пошлю. Скажи, а ты с ума не сходишь от вечного театра в твоей голове? – Она садится на колени, берет телефон двумя руками, как дети берут игрушку, и начинает перебирать пальцами по стеклу.
– Как известно, ни один сумасшедший никогда не признает, что он сумасшедший.
– Я просто пытаюсь это представить. Жизнь как кино. Вот пишешь ты книгу и ведешь себя по жизни как ее герой. Говоришь его фразами. Думаешь его мыслями. Получается, что тебя вроде как и нет. Есть только набор придуманных тобой образов.
– И… что?
– Как ты не путаешь себя и своих героев? Где в этот момент ты настоящий, а где тот, в кого ты играл весь день, и… – Она не договаривает, пытается сделать глоток шампанского, но бокал пуст. Смотрит на меня вопросительно.
– Что-то ты меня запутала. Я перестал понимать где я, а где-е-е-е, – театрально, с рыком набрасываюсь на нее, – тот парень-маньяк, о котором я сейчас пишу. Он отгрызал девушкам соски, а потом…
– Подожди! – Она колотит меня ладонями по спине, пытаясь освободиться. – Вот только серьезно мне ответь, хорошо? Обещаешь?
– Обещаю.
– А в баб ты тоже перевоплощаешься?
– Я практически не пишу от лица женщин, – притягиваю ее к себе, укладываю на грудь.
– Почему?
– Для того чтобы писать от лица женщины, нужно думать как женщина. Нужно чувствовать как женщина. А я даже не знаю, где болит, когда месячные начинаются.
– О! Это я тебе расскажу, – оживляется она.
– Давай ты мне чуть позже расскажешь! А я сяду и запишу.
– Слушай, ну я тебе все прямо в красках расскажу! – заливисто хохочет она. – В деталях!
– Конечно, – улыбаюсь я, поглаживаю ее по плечу, потом слегка надавливаю на него, – конечно…
Конечно, что и где болит во время месячных, я знаю, наверное, так же, как ты, бейби. Знаю, как болит у блондинок, у брюнеток, у рыжих. И ты ведь даже не двадцатая, кто рассказывает мне об этом (вам всем почему-то искренне нравится посвящать меня в эти детали – видимо, в надежде однажды найти себя в одной из моих героинь).
Но ничего между нами, возможно бы, не было, скажи я тебе эту самую правду. «Such a little thing makes such a big difference», – как пел товарищ Моррисси. По другому поводу, но тем не менее.
А сейчас твоя голова скользит ниже моего пупка и ты уже настолько пьяная, что Саша Грей, увидев эту страсть, завтра выйдет на пенсию. А я лежу и думаю про это твое «попробовать не врать, а однажды сказать правду». Интересно, с чего мне стоило бы начать свою исповедь? Наверняка со страха.
Страх, душа моя… Вероятно, ты подумала, что когда я говорил про «страх быть раскрытым», я имел в виду боязнь того, что завтра поутру, в холле гостиницы меня жена встретит?
Нет, бейби, я имел в виду совсем другое. Мне страшно оттого, что в последнее время меня, как ты метко выразилась, «вроде как и нет». Вместо меня какой-то бесконечный набор штампованных образов. Фальшивых, пустых, бессмысленных ролей писателя, ведущего, отца, друга, любовника. Все происходит как в плохом ситкоме с дешевыми декорациями, где герой ходит по поезду, переодеваясь в каждом вагоне то в кондуктора, то в проводника, то в пассажира. Из тех, что всегда безупречны в своей пустоте.