При переходе в следующий вагон в предыдущем он каждый раз оставляет позади эту чертову недосказанность, грозящую перейти в конфликт. Как с Оксаной, к примеру. И не понятно, куда этот поезд едет и когда остановится, а главное – можно ли с него сойти.

В отсутствие стоп-крана, в реальной жизни, приходится энергичней перепрыгивать из одного вагона имени себя в другой вагон имени другого себя. Бывает, не успеешь, и дверьми прищемит кончик отброшенной минуту назад сущности. А это, сука, больно так, что приходится неделями бухать, чтобы заглушить.

Тем не менее ты продолжаешь. Продолжаешь играть в «душу компании», котика и рубаху-парня, когда никакой ты, сука, не котик и даже не зайчик – ты конченый эгоист и социопат.

И самое острое желание теперь – исчезнуть, спрятаться под стол, как в финале «8 ½». Взять паузу, чтобы за время твоего отсутствия все внезапно само собой устроилось.

Чтобы полная анонимность, никаких навязчивых журналистов и коротких фотосессий с неизвестными людьми в ресторанах. Чтобы никаких тебе встреч с читателями и еженедельного изрезанного морщинами лба в попытке сыграть сопереживание на голубом экране.

Чтобы раз в пять лет издавать книжку, а все остальное время – европейские столицы, азиатские острова и путевые заметки в блог, уютные кафешки и фоточки в инстаграме, а еще лучше – дурь и круглосуточный просмотр любимых музыкантов на ютьюбе.

С другой стороны, как подумаешь о таком развитии событий, сразу задаешь себе вопрос: стоило ли пять лет так пахать, чтобы закончить упоротым дрочиловом в ютьюбе? В общем, как любил говорить один мой герой, как-то сложно все…

Тебе, Айгуль, кажется, что я произвожу впечатление человека, чья жизнь как кино, с легкой пеной над бокалом в компании лучших людей этого города. Ночи, принадлежащие самым красивым женщинам, и полный позитив по поводу будущего. Ты бы сама снялась в таком фильме, с удовольствием. Я уверен. Потому что я и сам так хотел.

Мне обещали, что главными героями будут шампанское, беспричинная радость и океанские горизонты, а оказалось, что их зовут виски, подслеповатые московские рассветы и депрессия.

Изредка случаются незначительные сюжетные повороты, как у нас с тобой сегодня. В кадре ровные белые зубы, аккуратный макияж, приклеенные улыбки, наивные диалоги, бокалы со следами помады по краям. И тебе кажется, что началось новое кино, хотя на самом деле это всего лишь рекламная пауза.

Как-то так выглядела бы моя исповедь, решись я на нее, Айгуль. Но я не решусь. Во-первых, как уже было замечено, страшно. Во-вторых, публичные исповеди – как героин. Дешево и быстро подсесть, а еще быстрей – сторчаться…

Иду по коридору. В наушниках Земфира хочет, чтобы «во рту оставался честный дым сигарет». А во рту на самом деле сигаретный дым, перебродившее шампанское и кислота прошедшей ночи. Но во всем этом никакой честности. Сплошная пошлость.

Прохожу мимо номера Жанны, замечаю, что дверь приоткрыта. А до прессухи еще минут сорок. Вспоминаю, что вчера мы вроде как с ней не договорили. Неизвестно почему, но я чувствую себя несколько виноватым перед ней.

Тактично стучу костяшками в «глазок». Жанна не откликается. Стучу еще раз – снова тишина. Кажется, женщины в такое время не особенно склонны к разговорам. Чужая постель, недосып. Мешки под глазами. «Интересно, – думаю, – как она выглядит с утра? Еще ведь не укушена возрастом настолько, чтобы с момента пробуждения до момента выхода тратить на туалет часа два». Стучу в третий раз. Без толку. Первое желание – немедленно уйти, но все же заставляю себя толкнуть дверь номера.

Жанна лежит, откинувшись навзничь. Ее широко раскрытые глаза вместо обычного зеленого теперь цвета серого стекла.

Битого бутылочного стекла.

Смотрят в потолок с таким выражением, будто нечто прыгнуло на нее откуда-то сверху.

Лицо тоже зеленовато-серое, со сморщенной кожей, из-под которой, кажется, резко выпустили воздух. Местами кожа обвисла, местами неестественно натянулась, как на лежалом яблоке. Нижняя губа, прежде выдававшаяся вперед, отчего вид у нее был слегка насмешливый, теперь запала внутрь, создавая впечатление вынутой на ночь челюсти. И фиолетово-черный кровоподтек на шее, больше похожий на глубокий шрам, только без следов крови.

Я никогда не понимал, почему люди боятся покойников. Я хоронил прабабушку и деда, и мать тоже хоронил. Это было горько, но не страшно. В этом была какая-то логика окончания жизненного цикла. В лежащем передо мной теле никакой логики не было.

Вчера у выхода из магазина я попрощался с двадцатисемилетней в меру симпатичной розовощекой девушкой. И вот сейчас передо мной лежит мертвая женщина, возраст которой трудно определить с первого взгляда. Она изменилась до неузнаваемости. Постарела за одну ночь лет на двадцать.

Все, что осталось от вчерашней Жанны, – это цвет волос и фиолетовый маникюр, который сейчас практически не выделялся на фоне посеревшей кожи.

Мне впервые в жизни стало как-то по-особенному страшно. Этот страх не гнал прочь, не заставлял отворачиваться, наоборот. Так бывает, когда видишь что-то из ряда вон выходящее. Что-то непотребное.

Внезапно натыкаешься на телепрограмму, показывающую расчлененку, или видишь уродливого, покрытого струпьями бомжа на улице. Тебе бы переключить, отвернуться, но что-то не дает тебе отвести взгляд, и ты сначала украдкой, потом во все глаза таращишься. Будто с каждым кадром или с каждой новой черточкой на этом лице тебе откроется какая-то еще более ужасная, отталкивающая деталь.

Вот и сейчас это чувство держало меня своей ледяной клешней и не давало отвести глаз от ее тела. Звуки вокруг затихли, воздух моментально пропах формалином, как накануне в больнице. А я стоял, обездвиженный, прислонившись спиной к платяному шкафу, и отрешенно рассматривал проступившие венки на ее запястьях.

Сердце изредка бухало где-то в ногах, потом пропадало, чтобы резко объявиться уже в области шеи. А пространство наполнилось тишиной, будто комнату ватой укутали. И только противный нарастающий звон, который издает лампочка перед тем как взорваться.

Я не знаю, сколько я так простоял, пять, десять минут? Из ледяной анемии меня вырвал звонок стоявшего на тумбочке телефона. Я вздрогнул, протер рукой глаза и выбежал прочь.

Спускаюсь по лестнице, пробегаю гостиничный холл и на выходе, у вращающихся дверей, буквально врезаюсь в человека.

– Ой, простите! – Человек отстраняется от меня. – Чуть не разбил.

У него в руках пустая чашка, из которой при столкновении выплеснулся кофе, – половина на пол, половина на его черную кожаную куртку.

– Черт! – Он вертит чашку в руке, будто пытается понять, не прилипло ли что-то ко дну. Откидывает со лба занавесь из спутанных волос, смотрит на меня. Подведенные, лихорадочно блестящие глаза, синие впалые щеки. – А мы тут… кофе… пьем, – указывает он рукой в сторону дивана, на котором умостились двое с фотоаппаратами, которые синхронно машут мне руками.