— Но… ты… почему… да.

Он кладет свою руку рядом с моей.

— Посмотри вверх. Пусть она увидит тебя.

Я делаю глубокий вдох.

— То есть мы притворимся…?

— Да, — говорит он. — Именно это я и имею в виду.

Я смотрю вниз на его руку. Всего в дюйме от моей. А он смотрит на меня как… ну.

Как будто он имеет в виду то, что говорит.

Я думаю о Калебе, о его иногда злых шутках и самодовольных улыбках, когда его футбольная команда выигрывала. Я думаю о том времени, когда он попросил меня приготовить еду для него и его друзей на футбольный матч, но так и не сказал "спасибо". Не знаю, почему сейчас, в этот самый момент, это волнует меня больше, чем то, что он несколько месяцев тайком встречался с одной из моих лучших подруг. Но, черт возьми, я часами мариновала мясо, готовила гарнир и кесо, который он так любил. А он так и не сказал мне «спасибо»!

Поэтому я смотрю на Филиппа так, словно он делает меня самой счастливой женщиной на свете. Моя рука скользит к его руке, и он переворачивает ее, переплетая наши пальцы.

По моей спине пробегает дрожь.

— Вот и все, — пробормотал он. — Она заметила нас… Очевидно, что она не знает, что думать.

— Тебе это нравится, — шепчу я. Я не могу определить, как близко она находится, поэтому вместо этого я сосредотачиваюсь на темно-синих глазах.

Его рука сжимает мою.

— Время шоу, Иден.

И тут она настигает нас.

Русые волосы Кэйли собраны в высокий хвост, на ней голубое платье. Она выглядит прекрасно, как всегда, и настороженно, как никогда. Каждый раз, когда я ее встречала, она была просто нарасхват.

— Иден? — говорит она. — Привет! Ух ты, прости, что так тебя беспокою. Просто не могу поверить, что нашла тебя здесь.

— Кэйли! — говорю я. — Я не знала, что ты будешь здесь.

— О, я знаю, разве это не самое безумное? Я должна была написать тебе и сообщить, но я не была уверена… ну… — Она махнула рукой. — Знаешь. Все это странно.

— Точно, — говорю я. — Странно.

Она смотрит на Филиппа. Он смотрит на нее с выражением, которое ясно дает понять, что она его прервала. Это самый недружелюбный взгляд, который я когда-либо видела.

Его рука все еще на моей.

Я прочищаю горло.

— Извини. Филипп, это Кэйли. Мы знакомы еще по семье.

Он протягивает свободную руку.

— Филипп.

— Кэйли, — говорит она и пожимает ему руку, протягивая бокал вина, стоящий на столе. — Очень приятно. Как проходит путешествие, Иден? Весело?

Я широко улыбаюсь.

— Да. Остров потрясающий, и курорт тоже. Ты здесь по работе?

Она кивает.

— Да, мой босс хотел написать статью о Карибах, и я приехала, чтобы изучить «Зимний курорт». Судя по всему, корпорация собирается открыть больше подобных мест по всему миру.

— О, я не слышала.

Она снова кивает. Переминается с ноги на ногу и улыбается.

— Ну, я не хочу мешать вам, ребята, ужинать. Я пробуду на острове еще несколько дней, прежде чем мне нужно будет отправиться в Сент-Люсию. Как насчет того, чтобы выпить перед моим отъездом?

— Да, — слышу я от себя. — Конечно. У тебя есть мой номер?

— Конечно, — говорит она. Ее глаза опускаются к моей руке, переплетенной с рукой Филиппа, и я понимаю, что она сгорает от любопытства. — Увидимся позже, Иден. Было приятно познакомиться.

Филипп кивает, слегка наклонив голову.

Она направляется обратно в сторону бара.

— Боже мой, — бормочу я.

— Это было мучительно вежливо.

— Да, но я получу испанскую инквизицию, если мы встретимся, чтобы выпить. И когда она узнает о нас, кем бы мы ни притворялись, все дома тоже узнают.

Его рука ненадолго сжимается вокруг моей. Он смотрит на что-то через мое плечо.

— Она все еще поглядывает на нас время от времени.

— Какова вероятность того, что ее агентство отправит ее на Барбадос в то же самое время, когда я здесь?

— Ничтожно мала, — говорит он. — Если бы я доказывал это в суде, присяжные сделали бы свой собственный вывод.

— Но ты не ходишь в суд.

Он улыбается.

— Нет, не хожу. Потому что я хорош в своей работе… и еще потому, что я корпоративный адвокат.

— Такой скромный, — поддразниваю я.

— Ложная скромность — это грех.

— Спасибо, — говорю я, постукивая пальцем по тыльной стороне его руки. Они все еще переплетены. — За это.

Серьезные глаза встречаются с моими. Есть что-то такое в его пристальном внимании. Это заставляет меня чувствовать, что меня видят и слышат на таком уровне, на котором я, кажется, никогда раньше не была.

Как будто все, что я хочу сказать, интересно.

— Как ваши семьи перенесли разрыв?

— Не очень хорошо, — говорю я. — Моя мама вязала ему новый свитер каждое Рождество.

Он гримасничает.

— О.

— Да. В смысле, я единственный ребенок, понимаешь? Мои родители считали его сыном. — Я полухихикаю. — У моей матери был собственный разрыв с ним.

— Я должен услышать эту историю.

Думая об этом, я слегка улыбаюсь.

— Она пришла к нему домой и сказала, что разочаровалась в нем, что он причинил боль и ей. А потом она резко распустила рукав свитера, который уже связала ему на следующее Рождество.

Глаза Филиппа расширились.

— Не может быть.

— О да. Моя мама потрясающая и сумасшедшая. Мой отец, ну, он превратился в дезинсектора.

— И ударил этого придурка?

— О Боже, нет, он бы никогда так не сделал. Нет, он постарался вычистить всю нашу жизнь от любого упоминания о Калебе. Со дня на день мой отец убрал все его фотографии из фотоальбомов и выбросил фритюрницу, которую Калеб купил им на тридцатую годовщину свадьбы.

— Бедная фритюрница, — говорит Филипп. — Жертвы среди мирного населения.

— Это действительно было военное преступление. В ней получался невероятный картофель фри.

Его пальцы крепко сжимают мои.

— Так чем занимаются твои родители?

— Моя мама — самый болтливый библиотекарь, которого ты только можешь встретить, а папа — бухгалтер, ориентированный на детали, — говорю я. — Они замечательные люди.

— Похоже на то, — говорит он. — Она действительно порвала свой свитер у него на глазах?

— На самом пороге его дома, — говорю я. — Моя мама могла бы стать актрисой в другой жизни.

— А как насчет семьи Калеба? — Он кивает головой в сторону бара. — Его… родители и кузины?

Я вздыхаю.

— Я не слишком много общалась с ними после разрыва. Я как бы… ну…

Недели сразу после того, как я узнала, я не хочу вспоминать. Грустить — это одно, но чувствовать себя глупой идиоткой