– Маш, ты зачем затеяла этот разговор?

Дочь потупила глаза.

– …Потому что я иногда его ненавижу. Это не часто бывает, но бывает. Ужасно, да?

Лида охнула и села на стул.

– Мам, давай покурим. Только не надо вот этого – «ты что, куришь?». Ты же – не он.

Маша вытянула из заднего кармана джинсов пачку и ловко выщелкнула две сигареты. Лида, опешив, взяла. Она курила второй или третий раз в жизни. Просто дула в сигарету, глядя, как Маша пускает колечки дыма в открытое окно, прямо в капли дождя. Вот, оказывается, как. Маша никогда не жаловалась на отца. Выходит, все проживала и переживала сама.

– Мам, не надо мне академии, я так решила. Давай прорываться в Англию. Пусть будет скандал, плевать. Я все же – как ты… История, искусство – это мое. Математика – тоже нормально. Но мне не нравится Финансовая академия. Вообще, та среда… Понимаешь, о чем я? Пажеский корпус для деток всех этих… Не хочу с ними.

Лида молчала в замешательстве. Она-то считала, что знает Машку до самых кончиков ее каштановых волос, до отполированных ноготков, совсем еще детских. А та стала взрослой без ее участия, сама все поняла, сама приняла решение, которого Лида страшилась. Сама, в полном одиночестве, хотя мать всегда была рядом. Не то чтобы не доверяла, просто такой характер. Не похожий на ее собственный.

– Мам, а ты знаешь, что водитель на нас стучит?

– Маш, я об этом не думаю.

– А я думаю… Противно. И обидно за тебя. Мне-то что, мне начхать…

– Маша! То «плевать», теперь – «начхать», что за выражения?!

– Мам, да не надо, ради бога! Ты же все понимаешь. Почему ты это терпишь? Только не говори, что ради нас с Танькой.

– А что ты хочешь услышать? Ради вас или не ради, но вы же у меня есть. И вам надо расти, учиться, жить и радоваться.

– Чему в этом доме можно радоваться?

– Жизни, которая у вас впереди. Которая за пределами этого дома. Мне. Бабушке. Ее собаке. Истории, музыке – много чему.

– Мам, а как сделать, чтобы в этом году не ехать никуда в отпуск? Это «всей семьей»… Я уже не могу. Давай я буду заниматься.

– Он не оставит тебя одну. Даже у бабушки. Сама, что ли, не понимаешь? Машунь, что с тобой? Почему именно сегодня на тебя так накатило?

– Мам, ты думаешь, я не слышала ваши вчерашние крики и хлопанье дверьми? Я и говорю, сколько можно терпеть? Хоть с тобой я могу об этом поговорить, чтобы понять, на что мы все рассчитываем? Будет только хуже.

– Маша, я не готова к этому разговору. Иди… Иди к себе, мне сейчас не до этого. Маша, погоди…

Лида подошла, повернула Машу лицом к себе, прижала ее голову к своей груди, погладила тихонько. Та отстранилась, сморгнула слезы.

– Постой, Машка… Спасибо, что заговорила об этом. Мы слишком много молчим с тобой. Иди, теперь иди. Я зайду к тебе потом, мы пойдем погулять, когда дождь кончится. Ты очень быстро повзрослела, дочь.

Третий день в доме стоял крик и хлопали двери. Чернявин вечерами не выпускал из рук телефон, с кем-то ругался, чего-то требовал, прихлебывал виски. Вообще, пил он немного, но в последние пару недель не разлучался с бутылкой, глотал какие-то таблетки, кричал на Лиду. Та терпела – главное, чтобы девочки не слышали. Он пару раз замахивался на жену, но тут же снова хватался за телефон. Накануне вечером орал, судя по всему, на какого-то чиновника. Что-то о письме, которое там написать не могут. Лида не прислушивалась, пока в криках мужа не промелькнуло «Александров». Господи, неужели Александрову не с кем больше работать и не на кого опереться, кроме этого… У нее чуть было не вырвалось «козла». Она удивилась, как незаметно, помимо ее воли новый лексикон проник в ее мысли и речь.

– Мам! – в кухню снова вошла Маша. – Переварила?

– Практически.

– Все переварила?

– Ты молодец, что решила ехать учиться в Англию. Ты просто молодец.

– Расскажешь мне, кто такой Александров?

Лида не хотела, чтобы дочь видела ее смятение. Сунула голову в духовку:

– У меня из-за тебя баранина перестоится. Будете сухое мясо есть.

– Мам, не хочешь о нем говорить?

– О ком?

– Я же ясно спросила: кто такой Александров?

– Сослуживец или какой-то партнер отца, точно не знаю…

– Мам, можно подумать, я не знаю, кто такой Александров. Любую газету открой. А ты почему из-за него так переживаешь?

Маша смотрела на нее в упор. Лида совсем растерялась.

– Да нет, я не…

– Нет, ты именно да! Я же видела вчера твое лицо. Ты его знаешь?

– Знала в институте, а что?

– И за это отец его ненавидит?

– Маша! Что ты говоришь! При чем тут институт? Александров, насколько я понимаю, ему и помог перейти в министерство и избавиться от этого комбината, от этих разборок, штрафов, от какой-то ртути, которую вечно сливали куда-то, от…

– Но только при этом отец ему все время вредит.

– Вредит?

– Можно подумать, ты хуже слышишь, чем я на втором этаже…

– А что ты слышала? – вырвалось у Лиды.

– Он в саду вчера орал по телефону, вы, грит, письмо с государственных позиций пишите. За бесценок стратегическое что-то продавать. Еще про подрыв безопасности… Цифрами шпарил и все повторял: «Банк Александрова банкротить надо, а вы его покрываете». Ты что, не слышала?

– Маш, я не слушаю чужие разговоры. – Лида чувствовала, как жалко прозвучали ее слова. – А…

– Что «а-аа»? Ты же мне только что пыталась изобразить, что из-за Александрова ничуть не переживаешь. Ну, ладно! И не хочешь знать, что было дальше?

– Маша! Мне не нужно знать подслушанный разговор.

– Да? Не нужно? А мне, представь себе, хочется, чтобы ты его знала. И вовсе не из-за твоего Александрова…

– Почему «из-за твоего»…

– А из-за тебя, мама! Из-за тебя, меня и Таньки. Знаешь, что он дальше сказал? Мне, говорит, что – самому садиться донос писать? В сортире при свечах. Так и сказал «в сортире при свечах». Мам, тебе не страшно с ним жить?

– Маша! Я ничего этого не слышала! Слышала, что он упоминает имя Константина… Алексеевича… кажется, но и только…

– Ах, Константина? Кажется, Алексеевича? Если бы ты себя сейчас в зеркале видела! Ты же сама не своя ходишь именно из-за этого, Константина, кажется, Алексеевича, так ведь? Только не говори, что у тебя с этим Александровым был в юности роман, вы трагически расстались, и ты с горя вышла за отца. Это слишком похоже на правду и до ужаса банально.

Лида обняла дочь и заплакала. Та целовала ее в щеки, в виски, повторяя: «Мама, прости, я не хотела делать тебе больно, но нельзя же быть такой…». Она никогда не поймет, как мать могла выбрать такую жизнь и почему продолжает ее терпеть. Ей не понять, что это все – ради них с Таней. Ради самой Маши, прежде всего. Для нее это банально.