действует. А с печатью Злобога на лбу человек не рождается.

— А мог сам собой мор возникнуть?

— Друг мой, Коряга, ты и сам знаешь, не мог, — ворожец убежденно тряхнул щеткой волос. — Все случайности происходят оттого, что Ленивый Бог делает что-то невпопад и не ко времени. Ну, на то он и Бог Случая.

— А тогда… на Скалистом… что там было? — Белочуб не отводил взгляда от лица с рубцами.

— Да кто знает, — Молочник пожал плечами. — Наверное, бой был. А вот кто с кем… Молчат. И Стюжень молчит, старый хрыч. А в том, что он знает, не сомневаюсь.

— А если нажать на старого хрыча? Пусть расскажет.

— Нет, князь, — улыбнулся Взмёт, — Не выйдет нажать. Ладошки изломаешь, а воды не выжмешь. Камень-старик.

— Тогда складываем на пальцах, — князь отвернулся от ставней, поднял пятерню. — Скалистый — это раз. Стюжень — два. Бой на Скалистом семь… восемь лет назад — три. Лицо на ставнях — четыре. Что всё это объединяет?

— Вернее кто, — мрачно поправил Коряга и переглянулся со Взмётом.

— Воевода Чернолесской заставы, — кивнул Взмёт. — Не знаю, как он связан с той вселенской мясорубкой на Скалистом, но если к этому имеет отношение Стюжень, Сивый точно был где-то рядом.

— Боги, боги, что мы делаем не так? — Белочуб в исступлении воззвал к небесам. — То война, то неурожай, то лесные пожары, то мор!

— Жизнь вообще штука нелегкая, — Молочник поскреб макушку. — Когда-то здесь у меня были волосы.

— У кого-то вообще голое поле, — буркнул Белочуб.

— Если бы всё было здорово, мы жили бы вечно.

Трое, как на привидение, уставились на Взмёта.

— Слышал где-то, — смутился тот.

Задрал голову в небеса. Неохватная синь простерлась и вправо, и влево, макушки сосен тянутся к солнцу, нет-нет, перелетит с дерева на дерево пернатая тварь. Всё как в детстве, только отчего-то нет былой радости.

— А было, наверное, так, — Белочуб вновь зашагал туда-сюда. — Что там приключилось на Скалистом, я не знаю, но через несколько лет после этого Сивый травит синей гадостью деревеньку. Кто-то из местных его увидел, и когда понял, к чему всё идет, на последнем дыхании нарисовал это. Понял, небось, что незнакомец беду принес.

— Складно излагаешь, — Молочник приложился к питейке, — ровно по-написанному.

— Но зачем это Сивому? Зачем ему травить людей? — Коряга в недоумении развел руками.

— А ты знаешь, что было на Скалистом шесть… сколько там… восемь лет назад? Ты знаешь, к чему его мог принудить Злобог? А может быть… — князь на мгновение замер, — лесные пожары тоже его рук дело? Мы, дурачки, думаем, Сивый шесть… семь лет крепился, не сдавался злу, а он все это время гадил, как мог! А что он ещё сделал? Ты знаешь? Ты? Ты? То-то.

— Ты бы не торопился князь, — ворожец покачал головой. — Больно гладко все выходит. Тут ещё разбираться и разбираться.

— Вы что скажете, братцы подранки из одной делянки?

Ага, у обоих рожи порваны, вдвоем на одного медведя ходили, да сами на коготок попались.

— Я… мы с Безродом за один стол не сядем, руки ему не пожмем, но… он будет последним, в ком я гадкое заподозрю.

Коряга скривился. Это кто сейчас сказал? Старики, конечно, говорили, что жизнь длинная, рождаешься крикливым и сморщенным, а к своему концу подходишь бородатым и седым — стало быть, меняешься — но чтобы настолько? А кто это молчаливо кивает, соглашаясь? Взмёт? Да что происходит последние годы? Правда что ли, будто первые седые волосы не просто так приходят?

— Не станет, говоришь, пакостничать?

— Сдохнет, а зря не ударит, — закивал Взмёт, пряча глаза.

Белочуб несколько мгновений оглядывал всех — одного, второго, третьего — а потом жестко припечатал кулаком ладонь.

— Я вижу то, что вижу. И думать иначе пока рано. Всё поганое сожгите. Возвращаемся.

— Питеечку не сжигать, — ворожец пальцем указал на долбленку.

— Ты ведь не потащишь ее в город?

— Не тупее конских подков, — Молочник хитро подмигнул Коряге. Так ведь? — И нож тот мне оставьте. Остальное — огню.

Дружинные сложили дровьё, спрятали в середину коварные ставни, подожгли. Молочник завернул в платок питейку и нож, прикопал тут же у костра. Рукавицы швырнул в огонь.

— По коням, — кивнул Белочуб, вскакивая в седло. — Домой!

— Что делать станешь, князь?

— Ты, Молочник, летописи погляди, а я разошлю разведку на границу. Объедут все края и веси, объяснят, что делать и на что смотреть. А там видно будет. И да… все-таки допытайся у Стюженя, что было тогда на Скалистом шесть…семь лет назад. И гонца отправлю к Отваде. Его человек пакостит, ему и отвечать.

* * *

Утром Жарик наладился бежать на пристань, даже за стол не присев.

— Ты куда? На пустой живот! Ну-ка за стол!

— Сегодня ладья придёт из Сторожища!

— Ну и что? Она раз в две седмицы приходит. Эка невидаль!

— Ну ма, мне Моряй обещал настоящие стрелы привезти! А Гремляш слово дал, что научит распознавать клады в земле!

— А на заставе стрел, конечно, нет! Шаром покати!

Мальчишка поджал губы, хитро покосился на Верну.

— Они взрослые. А мне Моряй привезет маленькие, с настоящим жалом!

— А на сокровища, что с Гремляшом найдете, ты накупишь стрел видимо-невидимо, так?

— Да!

Сивый до сих пор молчал. Да и потом не сказал ни слова, только глазами показал, быстро сядь. Жарик вздохнул, притопнул на месте — в ногах зудит, бежать охота — однако на своё место сел.

— Что такое день?

Мальчишка с опаской взглянул на Сивого. Отец никогда не спрашивает просто так, и никогда не оказывается вопрос лёгким и прямым.

— Это когда солнце встаёт.

— Ещё.

— Лес просыпается, в море волны подрастают.

— Ещё.

Жарик вздохнул.

— Из Сторожища приходит ладья, а тебя не пускают на берег.

— Ну, придет она, скажем, к полудню.

— А я буду встречать!

Сивый покачал головой. Нет. Не угадал.

— День — это дорога.

— Дорога?

— Да, дорога. И в пути ты будешь до самого заката. Хоть в один поход я с дружиной отправился, не поев?

— Нет, — буркнул Жарик под нос и уткнулся в плошку с кашей. С отцом всегда так. Уйдешь на запад, вернёшься с востока. Что такое день? Оказывается — дорога.

— Я в походе каждый день, и ты в пути с самого утра.

— Понял. Слабый дороги не осилит.

— Найдешь свои сокровища, а силы тут и кончатся.

Мальчишка даже не ответил — рот кашей забит, синющими глазами ест Сивого. Ест и кивает.

Безрод усмехнулся. Этого сколько взглядом ни морозь — как с гуся вода. Одно слово — родная кровь, да и Жарован в повивальных дядьках многого стоит. Вроде тот же синий лед в глазах, да не тот. Чуть тоньше, ровно не вековечная глыба, а тонкий весенний ледок, под которым бурлит и клокочет живой ключ. Бурлит и клокочет, спокойно доесть кашу мешает.

— Молоко.

Только моргнул. Пью, пью. А чего это отец как-то странно смотрит на маму? Жарик покосился за спину. И ма тоже странно смотрит на отца.

«В тот день я попрощалась с белым светом. Не помню воды, не помню, что плыла, ничего не помню. Помню лишь чью-то крепкую ладонь, что схватила меня за руку, едва хлынула вода. Меня ровно в подземелье завалило, а кто-то вывел на белый свет потайным ходом. Только ничего я о том подземелье не скажу. Ровно глаза были закрыты, пока вели».

«Никогда не снимай то золотое обручье. Никогда. Будто видел тебя, будто в шаге стоишь. Спросили бы: „Где она?“ пальцем показал бы — она там, и словно руку на живчике держу. Купец и дружина как на умалишенного смотрят, человек жену потерял на сносях, а лыбится, ровно бражки хлебнул».

— Отец, я побежал?

— К Тычку забеги.

— Ага.

— Верна, выдь-ка.

— Ты чего? Зашла бы.

— Твой-то где?

— Там же, где и твой. На пристани. Ладья с припасом пришла из Сторожища.

Золотайка зыркнула в обе стороны, скакнула в дом.

— Случилось что?

— Да нет.

— А чего тогда глаза прячешь, подрунька?

Золотайка подняла глаза, выдохнула, ровно в пропасть сиганула.

— А в общем да, случилось.