И я бежала по холодной улице.

На следующее утро я валялась до одиннадцати. Глаза слиплись от слез, ужасно болела голова. Полночи я думала о Марси, о том, что она, во-первых, встречалась с Гейбом, а во-вторых, столько месяцев мне врала. И чем больше я об этом размышляла, тем лучше понимала, что она просто предпочла Гейба мне. Полное предательство.

Я с трудом сползла по лестнице и проглотила пару таблеток ибупрофена. Потом налила в чашку кофе и села за стол, сгорбившись над ней. Папа читал книгу, сидя на против.

Через некоторое время хлопнула дверь. Вбежала мама, размахивая газетой.

– Она тут! – прощебетала она.

Я простонала и буркнула в ответ:

– Что и где?

Мама развернула передо мной газету и сказала:

– Сибил Хаттон, президент Ассоциации родителей и учителей, обратилась к какому-то своему знакомому в «Трибьюн», и о нас написали! Смотри, на самой первой странице!

И дело было не только в первой странице. Был еще и заголовок: женщина из пригорода протестует против брачного курса в школе: «АССОЦИАЦИЯ РОДИТЕЛЕЙ И УЧИТЕЛЕЙ И ЕЩЕ 300 ЧЕЛОВЕК С НЕЙ СОГЛАСНЫ». Это не какая-то там крохотная местная газетенка. Не паршивая «Дейли леджер». А сама «Трибьюн». Газета города Чикаго. На передовице – фотография моей мамы и две колонки с описанием, какие усилия она приложила, чтобы разгромить этот курс. Такой поворот событий – это либо круто, потому что, блин, может, у нее все получится, либо ужасно – сами посудите, моя мама на первой странице «Трибьюн». Люди пойдут языками чесать.

– Твою петицию подписало триста человек? – спросила я. – У нас ведь не наберется столько старшеклассников.

Мама взяла газету в руки:

– Я обращалась к родителям всех учеников твоей школы. Сначала была петиция. Потом мы писали письма – это пока дает потрясающий результат. А теперь еще и это. – Она снова уставилась на статью, а потом протянула газету отцу: – Что думаешь, Итан?

Папа закрыл книгу и пробежал статью взглядом. У него на лице появилась идиотская улыбка, как у самой стеснительной девчонки, которую вдруг пригласили на танец. Он наклонился к маме и поцеловал ее:

– Сама Элизабет Кэди Стэнтон гордилась бы тобой.

У мамы округлились глаза. Потом она запрыгала:

– Отличная идея! – Она крепко поцеловала папу в губы и сказала: – Спасибо, дорогой. Надо позвонить Сибил. Пойду наверх.

Я обрадовалась, что она ушла. Если бы мне и дальше пришлось смотреть на их поцелуи взасос, я могла бы серьезно повредиться рассудком.

С родителями мне было плохо, но все равно не так ужасно, как в школе. Там я ходила, опустив голову и стараясь избегать какого-либо контакта с людьми. В классе царил беспорядок. Я садилась одна в уголке, стараясь держаться как можно дальше от Марси и Тодда. А на одном уроке, на математике, мне предстояло столкновение с Джонни. Там, конечно, его будет довольно легко игнорировать. На репетицию я, ясное дело, не пойду. Аманда достаточно четко высказала свое мнение по поводу моего присутствия в команде. К тому же, думаю, я уже достаточно часов отходила, требования курса наверняка выполнены. И так я каждый день ездила в школу и домой. На своем сраном велике. Под ледяным ноябрьским дождем.

Потом пришел четверг, и опять математика. В общем, я ее люблю. Мне нравится ее универсальность. Она превосходит и язык, и политику, и религию. Математические законы непреложны. И меня завораживает то, как мыслят математики. Их готовность увидеть новые возможности в этих строгих законах и спросить: «А что, если?..» И вдруг перед ними раскрывается совершенно новая волшебная система, словно лабиринт. И они старательно ищут какую-то новую истину, лежащую в его центре. По-моему, это какая-то магия.

Но в четверг я сосредоточиться не могла. Пока учитель объяснял функции, я рисовала какую-то ерунду на обложке тетради. Точнее сказать, я решила украсить свое убогое изображение мистера Тамбора огромными сиськами, и тут вдруг мне что-то подсунули под руку. Это была свернутая мячиком записка. На одной грани было написано мое имя. Я обернулась посмотреть, от кого она, но никто не подал виду, и я развернула ее просто так.

Фиона,

Извини за тот вечер. Забудь все, что я тебе сказал. Это неправда. Живи, как будто я этого не говорил. И надеюсь, что вы с Марси помиритесь.

Джонни Мерсер

Даже если забыть о том, что мне впервые с седьмого класса прислали записку, это послание просто повергло меня в шок. Что значит «неправда»? Он, значит, тоже думает, что я бесчувственный сноб? Или погодите – он хочет, чтобы я забыла о его признании в том, что я ему нравлюсь… очень? Я надеялась, что именно это Джонни и хотел сказать своей запиской. Так же лучше, да? Я не хотела ему в таком смысле «нравиться». Но и не хотела, чтобы он считал меня бесчувственным снобом. Но, с другой стороны, он написал забыть все, что он сказал, так что, может быть, имеется в виду и то и другое. То есть он решил, что я все же бесчувственный сноб и не нравлюсь ему. Ух. Мерзкая записка.

Я смяла ее и сунула в рюкзак. Когда прозвенел звонок, я пулей вылетела из класса. От одной мысли о том, что с Джонни сейчас придется разговаривать, в душе поднялись сразу все чувства: и злость, и волнение, и облегчение, и страх – вообще все. Наверное, у меня какой-то жуткий ПМС.

Непонятно почему, я возвращалась мыслями к Джонни всю неделю. Что означала его записка? Что он обо мне все же думает? И почему мне не все равно? В какой-то момент я чуть не сдалась и не позвонила ему. Отчасти потому, что еще хотела спросить, как себя чувствует Мар. Я надеялась, что не слишком хорошо – после того-то как пырнула ножом в спину меня, свою лучшую подругу на протяжении многих лет. Но разве можно об этом Джонни спрашивать? Он же не знал, что я с детства обожаю Гейба.

Или все же знал?

А вдруг Марси ему рассказала? Нет, она бы этого не сделала. Или сделала? Она ведь еще хуже со мной поступила. Могла ли она разболтать и об этом?

От мысли о том, что Джонни Мерсер может знать о моих чувствах к Гейбу, у меня в груди разгорелось пламя. Но почему? Какая мне вообще разница, что обо мне думает Джонни Мерсер? Я не понимала. Мне лишь казалось, что, если Джонни узнает, что я была влюблена в Гейба, я никогда не смогу ему больше в глаза смотреть. Вообще никогда.

Но все это было так абсурдно.

Не иначе как ПМС.

К счастью, следующая неделя была короткой – из-за Дня благодарения. А в среду я сказала маме, что у меня ужасно болит живот, поэтому тоже не пошла в школу. В четверг к нам приехали дядя Томми с Аланом и привезли с собой бабушку. Мы объелись и напились (ну, папа уж точно) и стали слушать его старые пластинки на древнем проигрывателе, который он все никак не хотел убирать из гостиной.