В тридцатые годы между властью и церковью произошел новый раскол, теперь уже по вопросу ислама. Все было просто: Англия приказала своим агентам разлагать тыл будущей войны – и они это с удовольствием делали. В арабскую деревню приходил эсер и начинал объяснять безземельным феллахам, работающим на земле феодала, о том, как хорошо будет, когда наступит крестьянская правда, когда всю землю разделят и отдадут тем, кто на ней работает. Феллахи чесали в затылке и шли к мулле, чтобы тот объяснил, им что делать. Мулла говорил им, что агитатор безбожник и действует не по воле Аллаха, после чего феллахи приходили к агитатору и отрезали ему голову. А все потому, что мулла чаще всего и был феодалом: русская самодержавная власть признала их права, оказала им помощь, признала ислам второй государственной религией и допустила ислам в общественную жизнь наравне с православием. В свою очередь эсеровские и троцкистские боевики из разгромленных полицией ячеек искали помощь и убежище и чаще всего находили в монастырях, где становились монахами. Монахами становились и некоторые из полицейских и военных, проливших много крови и теперь отмаливающих грехи. Православная церковь, опасаясь усиления ислама, вместе с казаками, переселенцами, русскими инженерами шла на Восток, ставила там монастыри и храмы[25]. Их надо было защищать от арабских бандитов и налетчиков: так церковь училась защищать сама себя, притом что для некоторых монахов бельгийский браунинг в руках был намного привычнее креста. Постепенно, в шестидесятые-семидесятые годы противоречия между властью и церковью сгладились, и русская православная церковь Константинопольского патриархата[26]стала одним из инструментов русской экспансии за рубежом. В этом нет ничего плохого, точно так же протестантизм – элемент влияния САСШ, английский протестантизм или англиканство. И глупо думать, что у православной церкви меньше фанатичных и умеющих обращаться с оружием сторонников, чем у мусульман. В конце концов, павший в битве на Куликовом поле богатырь Пересвет был монахом.

Вот только стрелять в центре чужой столицы, в цитадели католичества из ручного пехотного огнемета – это уже слишком. Равно как и давать приют, укрывать и поддерживать явного террориста. С этим церковь не может иметь ничего общего, и именно это я и намеревался сказать аббату Марку. Конечно… мы все дети своего времени, когда нет никаких пределов и нет никаких границ… но вот церковь – должна иметь края.

Ражий монах вышел из калитки в массивных дверях.

– Кто ты, путник? – спросил он. – С добром ли пришел?

– С добром или со злом – это решать вашему настоятелю. Есть разговор. Я адмирал русского флота Воронцов, – назвал я свое настоящее имя.

Ворота открылись…

Аббат Марк честно выслушал всю мою десятиминутную обвинительную речь, не сказав в ответ ни слова…

– Когда-то давно, – сказал он, – когда я еще не был служителем Господа, а служил Его Величеству, я пришел в храм. Потому что многое узнал и разуверился… нет, не в Боге – в человечестве…

– Отец Марк, я все это знаю. Не убий не значит не защити. Это я помню. Знаю я и то, что при переводе Священного Писания допустили ошибку: в древнееврейском существовало три слова, обозначающих убийство, и это не учли при переводе[27]. Однако я считаю – не может быть и речи о защите интересов церкви или чего-то в этом роде в таком случае. Человек, который нашел убежище в этом монастыре, на моих глазах сжег машину с людьми из пехотного огнемета в центре города. Это что, по-вашему, соответствует Божьим заповедям?

– Ты сам его видел?

– Я видел, как он был там. Я видел его и примерно представляю, что он собирался делать. И я видел выстрел – когда я остановил его, он перешел к плану Б.

– В таком случае ты лжесвидетельствуешь, сын мой, – спокойно заметил аббат Марк. – Разве ты видел то, что именно он стрелял?

– Тогда скажите, кто стрелял?

– Он сам скажет, если сочтет нужным. Так вот, ты не дослушал меня, сын мой, ибо я вовсе не намеревался говорить о трудностях перевода Писания с древнееврейского на церковнославянский, канонический. Я пришел в церковь и сказал, что я разуверился в том, что я делаю. Я не уверен в том, что делаю добро и что со мной Бог. Служащий там отец спросил меня, чем я занимаюсь, и я честно сказал ему, хотя за это меня могли уволить. И он сказал мне: посмотри в душу свою и ответь честно сам себе – ты различаешь добро и зло? Потому что то, чем ты занимаешься, и есть отличение добра от зла. Как мы можем бороться со злом и защищать добро, если мы не знаем где зло и где добро. Если ты поймешь, что не можешь отличать добро от зла, что твоя душа слепа, лучше не делай того, что ты делаешь, найди себе другую работу, ибо рано или поздно ты впадешь в грех. Если же ты умеешь отличать зло от добра, продолжай делать то, что ты делаешь, ибо борьба со злом и есть то, что должен делать каждый человек в своей жизни. Только каждый борется по-своему.

– Например, пехотным огнеметом. Отец Марк, я полагаю, вы уже поняли, что я появился в Риме не для того, чтобы полюбоваться на окрестности. В связи с этим у меня только один вопрос: ваши действия в Риме имеют какое-то отношение к нашей разведке? Я должен знать нечто такое, что поможет и мне, и вам?

Отец Марк покачал головой:

– Нет, не имеет. Брат Михаил никогда не имел отношения к нашей разведке.

– А к какой разведке он имел отношение, отец Марк?

– Я не могу ответить на этот вопрос.

– Вот как? И почему же?

– Потому что не знаю ответа. Этот человек прибыл издалека, и мы дали ему приют. Точно так же, как в свое время дали приют и тебе…