дымом, приторными духами, легкими травами — таким безвкусным и родным. Я прикрыл глаза и тихо дышал, пока по полу не зашлепали босые ступни.

— Уф! — мелкая плюхнулась на диван и завернулась в одеяло. — Хорошо!

Я не ответил. Говорить не хотелось.

— Чего молчишь?

— Я просто не понимаю, что между нами происходит.

Иволга тяжело вздохнула и легла на спину.

— Тебя что-то не устраивает?

— Неопределенность.

— Мы спим друг с другом. Что тут может быть неопределенного?

— Мы друзья? Или… Нечто большее?

Пауза, повисшая после моего вопроса, кажется, растянулась на целый час.

— Друзья спят друг с другом?

— Ну…

— Спят или нет?

— Нет!

— Вот видишь. Сам спросил, сам ответил, — усмехнулась Ивушка.

— То есть, ты — моя девушка?

Она перевернулась на бок, положила ладошку мне на щеку, посмотрела в глаза.

— Какой же ты хороший, чистенький мальчик. Как у тебя все однобоко. Не спим — друзья. Спим — любимые. Так, что ли, получается?

— Не знаю. Вот и спрашиваю у тебя, умной.

— Грязной, ты хотел сказать. Не оправдывайся, на правду не обижаюсь, — Ива поймала меня ножкой и притянула к себе. — Кроме этих двух полюсов есть ещё любовники, сожители, сумасшедшие… Думаю, мы — как раз сожители.

Я невольно фыркнул.

— Как-то слышал шутку. «Сожительница осознает себя сожительницей за секунду до смерти». Это слово из полицейской хроники.

Иволга повела плечом, выскользнувшим из-под одеяла. Взгляд невольно приковал ее маленький неровный шрамик. Захотелось снова его поцеловать.

— Если не нравится, можем прекратить.

— Сожители — так сожители, — я коснулся губами плеча Ивушки, и до утра мы больше не произнесли ни слова.

* * *

Оказалось, Мила жила не так уж далеко — всего три остановки от площади Маркса, вглубь сонного Кировского района. Я не успел даже устать от запаха и постоянного присутствия вокруг чужих людей, как мы вышли из переполненного автобуса. Иволга, естественно, по-человечески покинуть его не могла — споткнувшись и прокрутившись вокруг своей оси, красноволосая торжественно угодила в сугроб. Я выскочил следом, перепуганный и весь красный от перемены температур, но волноваться было не о чем — Ива, восторженно хихикая, возила по снегу всеми конечностями, разбрасывая вокруг холодные хлопья. Все бы ничего, да только вот лечить её, в случае чего, предстояло мне. Так что, не мудрствуя лукаво, пришлось сгрести девушку в охапку и, оттащив подальше от сугроба, поставить на ноги.

— Нет бы дома меня на руках носить! — фыркнула неблагодарная оторва.

— Так ты ни разу не просилась!

— Мог бы и сам догадаться! Ладно, идем уже, дерево!

Дом Милы, типовая серая многоэтажка, возвышалась над двором, как надгробие над могилой. К своему удивлению, обнаружил, что лютого отвращения, как раньше, хрущёвка не вызывает — длительное общение с Иволгой сгладило мой снобистский характер, подружило с действительностью. Да, мир вокруг тёмен, холоден и абсолютно безразлично сер. Да, жить пришлось в компании уставших, замученных жизнью, в большинстве своем — глупых людей.

Но ведь рядом шла Иволга. А значит, с миром можно было мириться.

— Давай, забери нашу красотку, — Ива прислонилась к стене и закурила сигарету. На ресницах подруги осел иней.

— А ты не зайдешь?

— Не, со мной ее не отпустят. Все, не якори! — она подлетела к домофону и набрала квартиру Милы.

Пришлось подниматься в одиночку. В подъезде не горело ни одной лампочки, но за окном вечер лишь начинался, так что я добрался до входа в чужую квартиру — теплого желтого прямоугольника в конце одного из лестничных пролетов. Меня ждали.

— Здравствуй! — растягивая «а» протянула невысокая, толстоватая женщина. Судя по очевидному сходству — мать. — А Мила и не говорила, что у неё есть такой красивый друг!

В ее устах «друг» прозвучало по-советски сально, с невысказанным, но всем понятным подтекстом. То, как дружелюбно это произнесли, заставило меня покраснеть и потупиться.

— Здравствуйте.

— Да ты проходи, проходи! — меня бесцеремонно затащили внутрь, в горячий (после мороза снаружи), тесный и сдавливающий коридор. — Милочка сейчас выйдет, всё прихорашивается. Вадим, Вадим, ну куда ты там, поздоровайся хоть!

В одном из трех дверных проемов возник худой, морщинистый мужчина в домашних брюках и рубашке. В отличие от безымянной, но гиперактивной женщины, Вадим (наверное, Милин папа) меня стеснялся. Пожав руки, мы отступили в разные концы коридора, откуда неловко друг на друга молчали. Мать, терзаемая непреодолимым желанием заполнить каждую секунду тишины собой, снова открыла рот:

— А Милочка-то тебя с утра ждет, волнуется, с обеда вообще у себя заперлась, всё собирается!

— А вы уверены, что с ней все хорошо? — забеспокоился я.

— Да что с Милкой сделается! — пробурчал Вадим.

— Вот именно! — горячо поддержала женщина и, как бы в подтверждение её правоты, открылась единственная захлопнутая в этом коридоре дверь.

Мила снова поразила меня простотой и красотой собственного образа. На ней было длинное, в пол, вечернее платье, привычное косое каре придерживала теперь аккуратная серебристая заколка, открывая миру правый глазик девушки. Шрам, так Милой нелюбимый, покоился под тональным кремом, почти даже и не заметный. На ногах парикмахера поблескивали элегантные туфельки.

— Привет, — просто сказала девушка.

— Привет. Ты великолепна.

Мила покраснела и потупилась. Её мать опять что-то закудахтала, но уже гораздо тише и умиротворённее. Взяв подругу за руку, я подвел её к выходу.

— Закажу нам такси. Одевайся теплее, там лютый холод.

— Я знаю, — она сняла с вешалки куртку и накинула на плечи. — Идём?

— Прошу, — я отступил, пропуская Милу вперед.

— А то остались бы, все вместе отпраздновали… — робко предложила мама. Дочь бросила на неё короткий, но выразительный взгляд. — Ну ладненько! Счастливо вам отдохнуть! С днем рождения, доченька!

За нами закрылась дверь, но несколько секунд Мила оставалась такой же отрешенной и напряженной.

— Иди спокойно, — пробормотала она. — Мама наверняка пялится на нас в глазок.

Только спустившись на этаж ниже, она смогла расслабиться.

— Ива внизу?