предания как на символы или образы, скрывавшие под грубой внешностью полезные и глубокие истины. Христианство наследовало всю эту работу экзегетики, и можно сказать, что это наследство было для него часто довольно тяжело. Одна из причин утомления, какое мы испытываем иногда, читая Отцов Церкви, заключается в том усилии, какое они делают постоянно, чтобы найти во всем переносный смысл, в том смешении толкований и искренних порывов, трогательной простоты и утонченного педантизма, наивности и схоластики, юности и старости, которые заставляют нас ежеминутно вспоминать, что христианство было религией новорожденной в эпоху одряхлевшую и что даже в лучших книгах своих величайших учителей оно часто имеет два возраста одновременно.

Орфей. Фреска из катакомб Домициллы

Те же противоречия встречаются и в произведениях искусства первых христиан. Естественно, что их художники, следовавшие вкусу своего времени, часто придавали сценам, изображаемым ими на картинах или барельефах, символическое значение. Как кажется, они даже хотели иногда дать нам это понять. На одной фреске в катакомбах изображена овца между двумя волками; внизу сделана следующая надпись: Susanna, seniores; следовательно, волки и овца изображали приключение Сусанны. Ной, протягивающий руки к голубке, которая несет ему желанную весть, представлял христианина, достигшего конца своего плавания, спасенного от соблазнов мира и готового достичь неба; доказательством этому служит то, что Ной иногда заменен на саркофагах изображением самого усопшего, какого бы возраста и пола он ни был, и вместо почтенного патриарха видишь с крайним удивлением, что из ковчега выходит совсем молодой мужчина, а то и женщина.

Несомненно поэтому, что среди картин и барельефов в катакомбах должно быть много таких, которые заключают образы или символы, и что, например, в образе Ионы, выброшенного китом, исцеленного расслабленного, воскресшего Лазаря христиане первых времен находили подтверждение, укреплявшее их надежды на бессмертие. То, что они тогда признавали, нам теперь очень трудно угадать. Тем не менее некоторые искусники попытались дать нам ключ к этим таинственным аллегориям. На кладбище Калликста открыты были две комнаты, очень древние и смежные одна с другой, которые были выстроены вместе и украшены в одном и том же духе, быть может, одними и теми же художниками. Мастера изобразили там ряд сцен, взятых из Ветхого и Нового Завета, имеющих, как думают, символический характер и содержащих самое тайное учение христиан. Росси намеревается отыскать смысл всех этих символов, путем ли сравнения между собой двух комнат или через обращение к авторитету Отцов Церкви. Он доказывает, что священные книги истолкованы тут, как у Оригена и его учеников. Ничто так не поразительно, как видеть, с какой странной свободой перемешаны аллегория и правда. Быстрое чередование и даже смешение их смысла буквального и переносного показывают, как все привыкли тогда к этой тонкой экзегетике и как легко следовали за учителем или художником в его фантастическом толковании. Человек, ударяющий по скале, – это и Моисей, и св. Петр; бьющая из скалы вода – не только вода, долженствующая утолить жажду иудеев в пустыне, это источник благодати и жизни, которым пользуется изображенный несколько дальше священник для возрождения юноши, крестя его в ней; это также безбрежное море житейское, куда святой ловец душ бросает свои сети. От одной картины до другой, а часто в одной и той же, аллегории следуют одна за другой, одна другую уничтожают, одна другой усложняются, одна другую заменяют. Тут рыба представляет верующего, уловленного верой; там сам Христос, на треножном столе подле мистического хлеба, приносит себя в пищу своим ученикам. На судне, с которого бросают в море Иону, мачта увенчана крестом: в то же время это Церковь, которую один современник Калликста сравнивает с кораблем, носимым волнами, но никогда не поглощаемым ими. Если Росси объясняет эти картины правильно, из этого можно заключить, что Рим не остался так чужд, как это обыкновенно предполагают, всем этим работам по искусному толкованию, центром которых стала ученая Церковь Александрийская и которые соединяются для нас с великим именем Оригена; но в Риме это движение скоро прекратилось. Римский дух не должен был иметь большой склонности к этим утонченным аллегориям и смелым изощрениям, которые любит дух греческий. Он предпочитает брать вещи в историческом и реальном смысле, нежели теряться в символических толкованиях, куда входит всегда слишком много фантазии. Любитель ясности, порядка, дисциплины, он всегда старается подчинять индивидуальную волю общему чувству. Поэтому он не враг формулы, облекающей все идеи в одну одинаковую форму и тем доставляющей ему зрелище, которое он предпочитает всем другим, – видимость единства. В тот день, как он подчинил себе Церковь, он изменил ее характер и ее судьбы. Быть может, если бы влияние евреев и греков возобладало, оно образовало бы из нее общину, а иногда анархию душ, ищущих правды, со страстью предающихся спорам, чтобы открыть ее, и ищущих ее различными путями. Но благодаря римскому духу, овладевшему Церковью, она, главным образом, стала государством.

Моисей, источающий воду из скалы. Катакомбы Св. Калликста

Это влияние, как на всем остальном, отразилось и на искусстве, и оно, по-видимому, по мере того как римский дух овладевал Церковью, начинало вступать на новые пути. Росси указывает нам на то, что в комнатах несколько более позднего периода, чем те, о которых я только что говорил, фрески еще прекрасны, но не носят больше прежнего характера. Аллегории становятся реже, а те, что имеются, исполнены не с тою легкостью и разнообразием. Начинается эпоха исторической живописи; она зарождается, так сказать, в катакомбах. Росси открыл там очень любопытную картину, изображающую чуть не современное событие из жизни Рима. Стоя на suggestum (ораторской трибуне. – Примеч. ред.), важный и грозный человек, одетый в претексту[68], с короной на голове, обращается гневно к молодому человеку, стоящему перед ним. Позади них человек, также с короной на голове, подпирая рукой подбородок, как будто удаляется в досаде. Росси видит в этой картине одну из сцен гонений; это, по его мнению, допрос мученика. Допрашивающий магистрат, может быть, император, представлен с своими обычными атрибутами. Христианин, действительно, имеет вид человека, исповедующего свою веру: черты его дышат кротостью и решимостью, и художник придал странный блеск его глазам. Он не смотрит ни на кого, он, кажется, ничего не слышит, что ему говорят, и видно, что он занят иными мыслями. Что касается человека, который удаляется, это, несомненно, языческий жрец, не сумевший убедить христианина принести жертву богам. Вот, вероятно, самое древнее живописное изображение мученика, каким мы только обладаем: это