– Как же ему удалось скрыться? Его друг Матвеев, который оттолкнул убийцу, говорил, что мой дед в лагерь из больницы уже не вернулся. Значит, все-таки шведы помогли, рассказал он им о себе? Ведь остальные антисоветчики в «белой половине» так и остались, – спросил Юра.

– Не шведы, а шведка, – хмыкнула старуха. – Я его похитила из больницы перед выпиской. Его собирались обратно в лагерь перевести, а там бы или свои добили, или шведы допросами замучили. К нам в лазарет уже приходил человек из разведки, о Никифорове выспрашивал. В больнице он безо всякой охраны был, все же конец войны, к советским отношение улучшилось. Он ночью вышел, я его на машине встретила, и увезла сюда, на Фалько. На острове тогда только один человек жил, Юхан, за моим домом присматривал, остальные местные на материке работали. Юхан немой от рождения, твой дед его Герасимом прозвал, в честь вашего литературного персонажа, так что вопросов не задавал. Я из лагеря уволилась и тоже здесь поселилась. Около года прятала его, а потом повезло. Объявился один швед, который всю жизнь провел в Аргентине, приехал сюда родительский дом продать. Я согласилась купить эту развалину выше рыночной стоимости, но лишь заодно с его шведским паспортом. Ему аргентинского хватило. Так в 45-м году твой дед стал Эриком Нюландером, 30 лет от роду, постарел на пять лет и сократил нашу разницу в возрасте. Достаточно было переклеить фотографию и перевести уголок печати с помощью вареного яйца. Наивные старые паспорта без каких-либо степеней защиты! Сегодня такой трюк проделать было бы невозможно. Под этим именем, Эрик Нюландер, он и похоронен. Никому и в голову не приходило задавать вопросы по поводу его жуткого акцента – все объяснялось аргентинским происхождением.

– В пятьдесят седьмом году к моей бабушке в Ленинграде приходил от него человек из Швеции, – чуть поколебавшись, сообщил Юра. В конце концов, дело давнее, и вряд ли попытка деда завязать отношения с первой семьей ранит старуху. – Сказал, что дед жив, обещал передать ему письмо, потом КГБ подключился, требовали, чтобы она ему письма писала, обещали передать. От него так ничего и не пришло.

– Пятьдесят седьмой, ну как же, – графиня усмехнулась. – Одно из немногих приятных воспоминаний. В августе того года на Фалько приехали на моторке двое русских из посольства. Якобы на рыбалку. Ходили тут, расспрашивали местных и где ловить лучше, и про меня, и про то, кто еще в имении живет. Да только вы, наверно, уже заметили. Тут народ такой, что и своих соотечественников с материка не любят, не то что русских. Никто им ничего не сказал. Тогда они со своими удочками и биноклем во-он там, прямо за мысом устроились. Мой Герасим овцеводством занимался, у него самоходная баржа была, овец с одного острова на другой перевозил, пастбищ-то здесь почти нет, одни скалы. Ну, он и поехал за стадом и случайно эту посольскую моторку зацепил. Лодка на дно. Шпионов, конечно, из воды вытащил и на материк отвез. Что с него взять – инвалид!

Старуха зло засмеялась, точно лист жести задребезжал от порыва ветра.

– Как же они узнали про Берга? – в один голос спросили гости.

– Из-за его недосмотра. Александр до самой старости был как ребенок. Смел, умен, талантлив, но вместе с тем наивен, непредусмотрителен, – голосом матери, оправдывающей непутевого сына, сказала Кристина. – Он решил устроить выставку-продажу своих картин. Рисовальщик он был хороший, но не живописец, с оттенками красок так и не подружился. Если море – то синее, если листья – то зеленые. Доброжелательный ценитель назвал бы это наивной живописью. Я была в отъезде, и он сговорился с нашим островитянином, который разные поделки из корней деревьев вырезал, что тот представит картины вместе с собственными троллями и ведьмами на большой выставке «Искусство Руслагена» в одном стокгольмском торговом центре. Все свои работы Александр подписывал «Эрик Нюландер», но одна была лагерного периода, кисти Антона Никифорова. И надо же такому случиться, что именно ее увидел кто-то из советского посольства, и не просто кто-то, а человек, посвященный в обстоятельства этого дела! К счастью, думаю, случилось это уже через несколько месяцев после закрытия выставки, и посольский увидел картину в чьем-то доме. Вся информация, которой они располагали, – район стокгольмских шхер, откуда выплыла картина. К тому же они не могли быть окончательно уверены, что Антон Никифоров жив, – мало ли что появляется на подобных распродажах, больше похожих на блошиные рынки, чем на художественные салоны. Но на всякий случай решили потянуть за старые ниточки. Вдруг бывшая жена в Ленинграде поддерживает тайные отношения с Бергом? Вдруг бывший лагерный врач скрывает его на своем острове?

Графиня потерла одну свою сухую руку о другую, точно они у нее мерзли, и задумчиво продолжила, будто размышляла вслух:

– Собственно, это был последний привет из прошлого. После этого мы просто жили. Когда ему становилось лучше, мы путешествовали, он писал свои картины, в последние годы увлекся изготовлением солдатиков армий разных стран. Он вел большую переписку с собирателями этих игрушек по всему миру. Печатал очень ловко. Треск стоял из его комнаты как из машинописного бюро. Мне кажется, я до сих пор слышу эти звуки ударов по клавишам… Наверно, я была счастлива. Вплоть до смерти Александра. Рецессия развивалась в течение года. Все органы чувств отказывали один за другим, пропали память, слух, зрение… Может быть, это стало для него избавлением. Его очень мучило, что он может оказаться мне в тягость. Если человек внушил себе какую-то глупость, переубедить его невозможно.

– Он пытался выяснить, что перевозила подлодка? Как я понимаю, именно этот груз искалечил его жизнь, – произнеся эти слова, Юра тут же о них пожалел: бездетная старуха, ставшая его деду и женой, и матерью, была как-никак частью этой жизни.

– У него были неприятности, он тяжело болел, но было и много хорошего. Никто не знает, что бы его ждало там, у вас, – Кристина махнула рукой в окно, в сторону моря, которое наконец-то оторвалось от объятий неба, отделилось от него полоской горизонта и теперь неподвижно лежало, по-южному томно разметавшись на своем песчаном ложе, синее, как на картинах художника-примитивиста Эрика Нюландера.

Старуха, прямо неся свою больную спину, прошла в дальний угол зала, к висевшему там на стене старинному мушкету. Коснувшись его рукой, сообщила:

– Когда Александр Берг стал Эриком Нюландером, я напомнила ему о старой русской театральной аксиоме: если на стене висит ружье, оно обязательно выстрелит. В нашем доме роль такого ружья могла сыграть его подводная лодка. Он пообещал забыть о своей прошлой жизни и выполнил данное мне слово.

– Может быть, можно взглянуть на его комнату, посмотреть на его рисунки, картины? – уже чувствуя, что игра проиграна, для очистки совести сказал Юра.

– Не думаю, что экскурсия необходима. Там, наверху, все уже из его другой жизни, которую ты назвал искалеченной, – отрезала Кристина и посмотрела на белую пластиковую тарелку часов. – Если у вас больше нет вопросов, я покажу вам могилу Александра Берга. С двух часов пополудни у меня запланирован тихий час. В прошлую ночь я забыла принять снотворное, так что приходится отдыхать днем.