потом… — Марлена качает головой. — Кто знает, с кем или где вы в конце концов окажетесь? Да, я понимаю, это кажется бессердечием, но я должна убедиться, что вы действительно попали в неприятности.

Глаза Крошки наполняются слезами, и она резко смахивает их, не дав даже скатиться на щеки.

— Наши истории — настоящие, — произносит она, сердито глядя на Марлену. Лицо Крошки густо краснеет, когда она старается сдержать свои слезы и свою злость.

— Прошу прощения. — Марлена с сочувствием глядит на Крошку. — Я не имела в виду, что…

— Я бегу… от того же самого парня, — выпаливает Крошка. — Этого хватит или я должна рассказать что-то еще?

Если бы ее слова можно было увидеть, они были бы черными с красным и оранжевым отливом, как горящие уголья.

Когда Крошка смотрит на Марлену, между ними что-то проскакивает, отчего содиректор, качнув головой, произносит:

— Нет, этого достаточно, — и переходит к следующему вопросу.

Осознание настигает меня внезапно, как удар, как сверкающая серебристо-белая молния. Рушится откуда-то сверху, прямо в сердце, пронзает мозг. И добивает.

Рэй…

Крошка бежит от Рэя!

Потому что этот младенец, ребенок, которого она не хотела, на которого она не может смотреть и едва выносит, когда он у нее на руках, этот младенец — сын Рэя.

Я смотрю на нее, но она отводит взгляд. Она глядит под ноги, вытирая слезы. Я их не вижу, но знаю, что они есть.

— Крошка, — шепчу я, но она мотает головой.

Марлена теперь начинает задавать вопросы мне, и я на них отвечаю. Она объясняет правила пребывания в приюте: находиться тут можно не более трех дней; осмотр рюкзаков обязателен, это для того, чтобы убедиться, что у нас нет оружия (я кошусь на Крошку, которая прикрывает рукой карман); мужчины и женщины спят в разных комнатах, пока хватает мест, на двухъярусных кроватях, а когда они кончаются, остальных размещают в общей комнате на полу; питание двухразовое: завтрак и ужин, и в строго определенное время; пока мы тут живем, разрешено один раз принять душ, для этого нужно занять очередь и дождаться, когда она подойдет; душ принимают по одному, исключение делается только для матерей, которые помогают своим детям; никакой агрессии; никаких угроз или притеснения других мигрантов; под запретом алкоголь и наркотики. За нарушение любого из этих правил тут же вышвырнут обратно на улицу.

Закончив, Марлена смотрит на нас и спрашивает, все ли ясно.

— Да, — отвечаем мы почти одновременно.

— Хорошо, — говорит она и осматривает наши рюкзаки.

Потом Марлена ведет нас в обеденную зону и кладет наши вещи на стеллаж, уже доверху заваленный другими рюкзаками, рядом с которым стоит доброволец и следит, чтобы никто не взял чужое. Наконец она сообщает, что завтрак уже окончен, но, если еще что-нибудь осталось на кухне, мы сможем поесть.

Женщина, которая выскребает в наши тарелки остатки еды, тепло смотрит на нас. Разговаривает с нами, говорит, чтобы мы ели. Пока мы сидим за столом, где теперь нет никого, кроме нас, Чико украдкой поглядывает на Крошку. Мы ничего не спрашиваем у нее про Рэя.

Мы съедаем завтрак за считаные минуты. Люди вокруг играют в карты или тихо переговариваются. Время от времени раздается смех, который звучит тут странно и неуместно. Телевизор в углу теперь включен и работает на большой громкости. Показывают какое-то шоу, из тех, что смотрела мама, хоть и говорила, что там «сплошные сплетни и помои». На людях в телевизоре яркая новая дорогая одежда. В нескольких дюймах от экрана сидит женщина, она пялится на накрашенные лица героинь шоу, с жадностью впитывая истории из жизни знаменитостей.

Сидя за столом, мы смотрим одну программу за другой. Потом выходим на двор, где несколько парней пинают футбольный мяч. Кто-то стирает одежду в уличной цементной раковине. Время тянется медленно.

Марлена находит нас перед тем, как уйти на ночь, и говорит, что завтра мы можем принять душ и что свободных кроватей не осталось, но с другой стороны помещения есть еще одна большая комната, где можно устроиться на полу.

— Подстилок у нас нет, и пол бетонный, но вот вам одеяла. — Она вручает их нам и показывает, где нужная комната. — Через час выключат свет, — сообщает она.

Я думаю, не спросить ли Марлену про мой рюкзак, где лежат плеер и кассеты, которые мама отдала мне несколько лет назад. Эти вещи принадлежали моему отцу, их переслала нам его сестра. Но я вспоминаю обещание, которое сам себе дал: я буду слушать их только тогда, когда сяду на поезд.

— Gracias! Спасибо! — говорю я Марлене, а она, сама деловитость и расторопность, чуть улыбается и кивает. Однако в глазах у нее мелькает сочувствие.

— Завтра увидимся, — кивает она. — Buenas noches. Спокойной ночи.

Марлена уходит, и остаемся лишь мы да женщина в углу, которая играет в какую-то игру с двумя детьми, одна из которых подросток, а другая едва научилась ходить. А еще тут старик с девочкой примерно того же возраста, что и Чико.

Крошка, Чико и я устраиваемся в дальнем углу комнаты, напротив стены с огромной фреской, изображающей Деву Марию.

Мы видим, как какая-то женщина опускается на пол и на коленях медленно двигается к фреске. Я слышал о том, что люди передвигаются таким образом, проделывая много миль по грунтовкам, гальке и гравию, чтобы поклониться статуе или иконе святого. Это такой способ принести жертву, пострадать за Бога и почтить его. Способ стать достойным того, чтобы твоя молитва оказалась услышана.

Действия женщины будто служат сигналом для остальных мигрантов, и они один за другим присоединяются к ней. Даже старик, который то и дело заваливается и вынужден все время упираться в пол руками, чтобы не упасть, все равно не сдается, пока не оказывается возле самой фрески.

Чико смотрит на нас и первым опускается на колени. За ним следует Крошка, а потом я. Джинсы защищают кожу, но коленки у меня костлявые, и им больно. Я поглядываю на Крошку и Чико. Глаза у них закрыты. Лицо Чико наморщено, и я почти слышу молитву, которую он мысленно повторяет: «Пожалуйста, пожалуйста, защити нас!» Крошка выглядит спокойной, почти бесстрастной, но ее губы слегка шевелятся.

Я пытаюсь молиться, но меня гложут сомненья, и я не понимаю, почему мы должны мучить себя, чтобы удостоиться Божьей милости. А потом я пугаюсь, что это богохульство и что теперь я проклят. Поэтому я сосредотачиваюсь на фреске, на ее красках, которые сияют даже в этом помещении, слабо освещенном ночником, подключенным к