Она принесла из кухни веник, совок и помойное ведро и бойко принялась наводить порядок. Вера, без труда догадавшись, что Владимир повез Клашу в больницу, спустилась во двор, надеясь выведать у дворника, голос которого она недавно слышала, какие-нибудь подробности. Настроение было взвинченное, хотелось что-то делать.

Дворник Егор пребывал в смятении, заметном с первого взгляда. Обычно румяный, порой после того, как выпьет водки, даже очень румяный, сейчас он был бледен. Подбородок Егора трясся, отчего по-козлиному дрожала его жидкая бороденка, что при иных обстоятельствах выглядело бы очень смешно. Глаза его никак не могли остановиться на чем-либо. Они постоянно бегали в разные стороны, и оттого казалось, что дворник кого-то испуганно высматривает. Бедняжка, подумала Вера, глядя на Егора, он ведь, кажется, был влюблен в Клашу, переживает. Свой всегдашний картуз Егор где-то оставил или потерял. Вера обратила внимание на то, что дворник, несмотря на свой молодой еще возраст, уже начал лысеть. «Странно, – подумала она, – а Машенька утверждала, что рыжие никогда не лысеют. Впрочем, Машенька мастерица выдумывать».

Вот ведь странное свойство человеческого ума – думать о неважном и незначительном в самые ответственные или самые трагические моменты. Пока Егор рассказывал, что Владимир вместе с соседом инженером Жеравовым повезли Клашу на извозчике в больницу (а рассказывал он долго, обстоятельно, с мельчайшими подробностями, вплоть до масти запряженной в пролетку кобылы), Вера старалась вспомнить, знаком ли ей кто-то лысый из числа рыжих.

– А поднос Владимир Григорьевич с собой увезли. – От волнения Егор начал путаться в ударениях, чего раньше Вера за ним не замечала. – Сперва его Виталий Константиныч, господин инженер, у Клавдии под головой держали, чтобы, значит, на ступеньки у ней изо рта не текло, а потом забрали с собой…

Вере это показалось удивительным настолько, что она перестала думать о рыжих. Ну натекло бы на ступеньки, так что с того? И зачем понадобилось увозить поднос с собой. Немного подумав, она решила, что Жеравов, наверное, действовал так с перепугу. Люди же иногда с перепугу теряются и совершают самые странные действия, смысл которых сами понять не могут. Об этом часто пишут в книгах, даже какой-то медицинский термин для подобных действий придумали. А почему поднос забрали с собой, понятно. Наверх его относить времени не было, а Егору оставлять не захотели, побоялись, что пропьет. Хотя Егор не настолько, кажется, глуп, чтобы пропивать полученную при свидетелях ценную вещь, но лучше не вводить человека в искушение, особенно если знаешь за ним слабости определенного рода.

Владимир приехал уже ближе к вечеру, хмурый, даже сердитый, и не один, а с полицейскими чинами. Полицейские были похожи друг на друга, словно единоутробные братья – здоровые, суровые, краснолицые, усатые, громогласные. Они представились, но Вера сразу же запуталась в том, кто из них пристав, кто околоточный, а кто надзиратель сыскной полиции. Первым делом один из полицейских поинтересовался ведром, в которое Клаша выбросила муку. Перепуганная донельзя Ульяна пролепетала, что вынесла ведро, и была тут же, совершенно безвинно, обозвана дурой. Когда же она сказала, что ведро велела вынести хозяйка, полицейский обернулся к Вере, поднес руку к козырьку фуражки и буркнул: «Прошу прощения, сударыня» – и велел Ульяне показать, куда она вылила помои.

– Куда, как не в выгреб[39]? – удивилась такому глупому вопросу Ульяна. – Нешто на улицу вылью?

Но пошла и показала. Судя по тому, что суровости на лице вернувшегося полицейского заметно прибавилось, осмотр выгребной ямы ничего не дал. А что он может дать, если туда сливаются помои из двух домов? Полицейские перебросились отрывистыми непонятными фразами, затем один, наверное, это был пристав – самый главный из троих, начал расспрашивать Веру, а двое других стали осматривать комнату Клаши и кухню. Во всей этой суете Вера не успела узнать у мужа о состоянии Клаши.

Вопросы сильно удивили Веру. В каких отношениях она была с прислугой? Ясное дело, в каких – в обычных. Не замечала ли за Клашей или Ульяной чего-то странного? Не замечала, если бы замечала, так рассчитала бы. Странных людей в услужении держать не резон. Единственным вопросом, ввергшим Веру в смущение, оказался вопрос о том, есть ли у нее враги. Но Вера тут же взяла себя в руки и ответила, что никаких врагов у нее нет. Во всяком случае, она о них ничего не знает.

После ухода полицейских Владимир рассказал, что Клаша умерла еще в пролетке, по дороге в больницу, а у соседа Виталия Константиновича от этого случился сердечный приступ, и его пришлось оставить в приемном покое. Ульяна, наводившая порядок после полиции, услыхала это (разговаривали при отрытых дверях, не до дверей было обоим) и снова начала голосить, но уже не очень громко и не очень рьяно. Можно даже сказать, что не голосила, а причитала, как обычно и причитают по покойникам. Верина бабушка по Вериному отцу тоже причитала, но Ульяна причитала искренне, пусть даже только сегодня и ссорилась с Клашей, а бабушка только для виду.

А дальше Владимир сказал ужасное. Оказывается, поднос он забрал намеренно. Для того чтобы собрать пену, которой рвало Клашу. Владимир умный, проницательный и внимательный к мелочам. Адвокату положено быть таким. Вера никогда бы не догадалась заподозрить, что в муке, которую попробовала Клаша, мог оказаться мышьяк. Откуда ей вообще знать такое? А Владимир сразу заподозрил, поэтому и рвоту решил собрать. Впопыхах, конечно, схватил то, что было под рукой, торопился. Но ничего, и того количества, которое оказалось в подносе, доктору Брускову из Пятницкой части, куда Владимир привез тело Клаши, хватило для анализа. Владимира в Пятницкой части хорошо знали, известных адвокатов вся полиция хорошо знает, поэтому и задерживать не стали (другого при подобных обстоятельствах непременно бы заперли на время в кутузку, заподозрив в нем возможного отравителя) и анализ сделали немедленно. Пока Владимир еще не успел подробно рассказать о случившемся приставу Слемзину, как доктор подтвердил, что в Клашиной рвоте действительно содержится мышьяк.

– Что меня больше всего расстраивает, так это наши дурацкие порядки, – сказал Владимир, закончив свой рассказ. – На всю Москву-матушку, этот Вавилон, есть всего семь конных карет «Скорой помощи», одни при полицейских участках, другие при пожарных депо. Но ни одну из этих карет обыватели не могут вызвать по телефону или еще как. Вызов могут сделать только полицейские чины или, скажем, чиновники городской управы. И по домам эти кареты не ездят, могут только с улиц больных забирать. Дикость! Карет надо завести раз в семь больше и принимать вызовы у всех, без исключения. Брусков сказал, что если бы Клаше удалось вовремя желудок промыть, то она могла бы и выжить. А для промывания умение нужно и кишка особая с воронкой. В карете «Скорой помощи», наверное, все необходимое для таких случаев имеется…

Вера обняла Владимира и крепко прижалась к нему. Она понимала, почему он вдруг завел речь о каретах «Скорой помощи». Хочет отвлечь ее от страшных мыслей. Это же так страшно сознавать, что кто-то тайно проник к ним домой и подсыпал в муку яд. Или вовсе высыпал муку и насыпал туда мышьяку. Зачем?