– Все дело в ажурной пене, а совсем не в сонатах и в пажах, – грустно сказала Вера. – Пойдем в гостиницу, я замерзла.

– Не лучше ли будет поехать? – предложил Владимир.

Вот это и есть мрак и пошлость супружества, тот подводный камень, о который разбиваются и чувства, и сердца. Вместо того чтобы обнять замерзшую жену и согревать ее дыханием и поцелуями, муж предлагает взять извозчика! Мать намекала, что супружеская жизнь не так уж и радужна, как кажется поначалу, сначала сладко, а потом и горько бывает. Но Вера не ожидала, что с ней это тоже случится. И того, что это случится так быстро, тоже не ожидала. Сейчас декабрь, канун Рождества, всего восемь месяцев назад Вера венчалась… Восемь месяцев. Невозможно поверить.

В номер Вера подниматься не стала – прошла через большой и аляповато-безвкусно отделанный (колонны, тут и там лепнина прямо свешивается с потолка, будто виноградные грозди, а позолоты, позолоты-то сколько!) зал в ресторан. Ресторан гостиницы «Ореанда» считался лучшим в городе.

– И то верно, – одобрил Владимир. – Обедать пора, я уже проголодался.

До обеда было еще добрых два часа. Есть Вере совсем не хотелось. И уединения ей тоже не хотелось. Хотелось под крышу, в тепло, и чтобы вокруг было много публики. Публика отвлекает и отчасти развлекает. Но просто так в ресторане сидеть неудобно, поэтому Вера заказала цветную капусту под соусом самбаен, а на десерт маседуан. Есть зимой маседуан – это словно бросить вызов, непонятно только кому. Зима, а я ем фруктовый десерт. Откуда у них столько фруктов зимой? Из Турции, что ли, привозят? Контрабанда?

– Ты не против, если после обеда я полчасика побуду в курительной? – спросил Владимир. – Не станешь скучать?

В курительную Владимир ходил не столько для того, чтобы выкурить сигару, а больше для того, чтобы пообщаться с другими постояльцами, почитать газеты, обсудить новости. В Португалии неспокойно, в Тифлисской губернии живет женщина ста шестидесяти семи лет от роду, морское министерство собирается строить на Черном море какие-то огромные и непобедимые корабли-броненосцы… До всего Владимиру есть дело, все его интересует. Кроме семьи. Да и есть ли она, семья-то? Пора выяснить и определиться.

– После обеда нам нужно будет поговорить. – Вера посмотрела в глаза мужу. – О важном. О том, что касается нас двоих. А потом я хочу уехать в Москву. Чем быстрее, тем лучше. Желательно завтра.

– Но, Вера… – Владимир зачем-то начал оглядываться по сторонам, словно искал муху, внезапно укусившую его жену. – Мы же всего три дня как приехали… Летом не удалось, так хоть сейчас… Ты же только-только пришла в себя после парохода…

Волны немилосердно качали небольшой пароход. Вера испытала все «прелести» морской болезни. Страшнее всего было извергать содержимое желудка на глазах у мужа. Вера дико этого стеснялась. Славное зрелище – ничего не скажешь. Насмотришься – и совсем охладеешь.

– Ты так ждала, когда же мы наконец уедем из Москвы…

Растерянность во взоре Владимира увеличивалась с каждым словом. И адвоката можно поставить в тупик. Вера ценила в мужчинах силу, смелость, хладнокровие, но растерянность Владимира ей неожиданно пришлась по душе. Не такой уж он и сухарь и педант, каким хочет казаться. Или это маска?

– А теперь я не могу дождаться, когда мы уедем в Москву, – сказала Вера. – Прости, но я искренне верила, что эта поездка поможет нам что-то… исправить…

Вера чуть было не сказала «склеить», но вовремя остановилась. «Склеить» прозвучало бы как приговор. Приговор всему. «Исправить» – это правильное слово, все всегда можно исправить, стоит только захотеть.

Или почти все, но попытаться все равно стоит.

– Я никак не могу попасть в такт музыки этого милого города. – Вера умолчала о том, что, по ее мнению, в такт они могут попасть только вдвоем, – и как-то мне здесь… неловко.

– Может, нам стоит переехать в Коктебель? – Владимиру явно не хотелось возвращаться в Москву так скоро. – Там зимой пусто, легко можно найти свободную дачу и пожить вдвоем вдали от шума городского. Только ты и я… И еще море. Мне почему-то кажется, что там тебе понравится.

– Коктебель?

Вера покатала на языке это круглое слово и сразу же вспомнила, что Машенька в прошлом году ездила в Коктебель с каким-то литератором, у него еще была редкая и трудная для запоминания фамилия – не то Бортко-Зиновский, не то Зинько-Боровский, не то еще как-то похоже.

– Только ты и я? – Вера всмотрелась в глаза мужа, стараясь постичь смысл, вложенный им в эти слова. – Звучит заманчиво.

– Ну а если не понравится, то уедем. – Владимир заметно приободрился. – Что теперь поделать. Не всем нравится зимой у моря. Летом приедем, летом непременно…

– Сначала нам надо поговорить, – напомнила Вера. – О важном. А там будет видно…

Ее внезапно посетило странное видение. Сцена, рояль, возле рояля стоит худощавый бледный мужчина во фраке и под аккомпанемент невидимого пианиста поет что-то неслышное. При этом он смотрит на Веру своими большими выразительными глазами и протягивает к ней руки. Вера попыталась прочесть по губам, о чем поет незнакомец, но смогла разобрать всего два слова «ресницы» и «печаль».

Печаль, везде печаль. А еще говорят, что в семнадцать лет долго печалиться невозможно. Говорят, что надо верить в то, что все плохое осталось позади и впереди тебя ожидает только хорошее. Говорят, что в семнадцать лет в это можно поверить искренне. Во всяком случае, так считают мама и сестра Надя. То есть мама считает, а Надя ей подражает.

Повернуть бы все вспять, на восемь месяцев назад, а может, и года на полтора… Но как вернуть? Вернуть невозможно. Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait[61]. Грустно…

«Какая «vieillesse»?[62]– вдруг ужаснулась собственным мыслям Вера. – До «vieillesse» мне так далеко, можно считать, что никакой «vieillesse» не существует! И вообще судьба человека зависит от него самого. Если я не хочу стареть, то не буду. Не буду, и все тут! Ни за что не соглашусь стареть! Не желаю!»

Где-то в горних заоблачных высях снова раскрылась книга Вериной судьбы, и все та же бесстрастная рука записала в ней: «Не желает стареть».