– Я его по детству не очень хорошо помню, только то, что он был больной и слабенький, и его все время возили к врачам. Мы больше с Митей дружили – Зимина вы знаете, – а он за Карлика всегда всем сердцем болел. Не смотрите, что он такой нелюдим, он добрый, очень ранимый. Однажды, помню – было мне лет тринадцать, – пришла с гимназии, а Митя сидит на ступенях нашей веранды со страшным лицом – тогда он впервые стал свидетелем, как Карлик упал замертво. Его отчаянию не было предела. А потом весь город гудел – Карлик воскрес, и Митя плакал так, будто потерял и вновь обрел родного брата… Я и не думала, что стану женой этого самого мальчика-альбиноса…

Офелия захлопала мокрыми ресницами. На строгом ее лице пролегла черная полоса потекшей туши.

– Заново мы познакомились на философском вечере у литературоведа Переверзева. Я училась на медицинском, но меня всегда к поэтам тянуло. Карлик был настоящим гвоздем… но только не в том качестве, который он, видно, полагал. Думал, что большой оригинал, знаменитость… Шут! Над ним смеялись, его осыпали тонкими остротами, а он их принимал за комплименты. Да, у него был какой-то шик, эмигрантский, вычурный, броско-колючий. Называл себя Оскаром Уайльдом. И не стеснялся, напротив, щеголял претенциозным стилем. Писал он в давно вышедшем из моды стиле «ужасных рассказов», которые теперь пытается звать «фантастическими», чтобы быть в ногу со временем. Еще до революции вышла его книжка «Вампиры» под псевдонимом Барон Олшеври, но он ее не любил, считал глупым подражанием, хотя она… удивительно хороша. Почитайте! Да, подражание, но чрезвычайно милое. Когда вернулся из эмиграции, ходил по книжным лавкам, скупал томики и сжигал их. Нынче в моде соцреализм, но он и здесь как-то умудрился вплести своих упырей, сатану и чертей, и это сошло ему с рук… Боюсь, как бы это плохо не кончилось… Они просто еще не все поняли, что он понаписал… Господи!

Офелия Захаровна протяжно вздохнула, проведя рукой по лбу.

– Мне всегда было очень жаль смотреть, как он один отбивается от целой стаи голодных волков. Знаете, нет злей общества, чем самое высокое литературное собрание. Мы – медики, прослывшие циничными натурами, и то сердечнее, что ли. Писатели и поэты же… из-за своей извечной мнительности неизбежно обрастают шипами, когтями и начинают источать яды. Каждый мнит себя «тем самым», «гласом времени», «народным». А у Кошелева… это было не настоящее. Он клоуничал, передразнивал. Может, и у всех остальных тоже ядовитость показная – черт их всех поймет… Но ведь так нельзя! Нельзя опускаться до оскорблений. Есть такие, кто любое слово готов принять за чистую монету!

– Вы его любили? – вырвалось у Грениха. От откровенного вопроса профессора губы Офелии уголками мягко шевельнулись в улыбку, на щеках появились ямочки.

– Не знаю. Он был интересен, к нему влекло… Возможно, раньше. А может, мне было его только жаль! Карлик был забавен, трогателен. Ну неужели, профессор, вы точно так же не смотрите порой на людей, как некий экспериментатор? Не скрою, любопытно было наблюдать, как он буравил эту живую литературную стену лбом. Я зачем-то пыталась быть рядом. Теперь понимаю – зачем. Холодное сердце экспериментатора. Нет, все же… вы видите меня насквозь, мою неумелую попытку скрыть чувства. Да, стыжусь… А собиралась объяснить совсем другое!

Офелия с раздражением глядела в сторону.

– Его печатали, – выдавила она с трудом. – Несмотря на насмешки со стороны литературных кругов, на несоответствие жанру. Печатали в толстых журналах, приняли в свой круг Зарудин и Асаев. Что не могло не повлиять на него. Здесь, в Зелемске, в этом провинциальном городишке, где все литературное общество и состояло в штате местной газеты, он просто сошел с ума, намеренно выпячивал свое превосходство, кривлялся, выделывался, как никогда. Все его помыслы и разговоры сводились к его персоне и непревзойденному литературному гению. По возвращении своем они с Дмитрием Глебовичем тотчас не поладили. Тихий черноволосый Митя и белый, как одуванчик, непоседливый Карлик – как два полюса магнита… Они ведь были когда-то так дружны! Но, видно, годы, эмиграция Карлика, революция, смена власти… Оба неизбежно обросли чешуей чрезмерного самомнения, нереализованных амбиций и разбитых надежд. Я и заметить не успела, как игра превратилась в нечто страшное. Меж ними загорелась война. Кошелев обрушил на Зимина все то, что терпел в Москве сам, он открыл на него настоящую охоту и не упускал случая задеть за живое. Ему было наплевать на всех, кроме себя. Он просто игрался, выплескивая яд.

Офелия со слезами на глазах отвернулась. Грених ничего не сказал, она надолго замолчала.

– Митя пишет очень давно. Он пишет для него. Все его публикации сберег, и даже томик Барона Олшеври. Трепетно их все у себя хранит. Лелеял мечту когда-нибудь показать несколько своих законченных работ. Митя очень много работает. Вся эта канцелярия, ведомости, тонны рукописей, статьи отнимают у него здоровье. На собственную жизнь у него совсем не остается ни сил, ни времени. Ох, бедный! Видели бы вы его комнатушку, в ней совсем нечем дышать… Так было нельзя поступать. Это было хуже убийства. Кошелев обсмеял его газету… и на следующий день Митя сжег все, что написал за одиннадцать лет. Все сжег, понимаете! Ничего не осталось. Он потерял смысл жизни. Он был раздавлен, убит, уничтожен. С этих пор… мы больше с мужем не живем.

Офелия провела под глазами пальцами, еще больше размазывая черные разводы. Ася, слушающая ее, вновь уселась в позу васнецовской Аленушки, глаза ее были сухи, щеки по-прежнему пылали. Казалось, она была далека от литературных страстей, и оставалось непонятным, какие чувства испытывала к дяде. Голос Офелии как будто даже ее убаюкал, она отворачивала лицо, прятала глаза, но иногда Грениху удавалось поймать их выражение, в котором крылся тлеющий вулкан.

– Когда я застал его перед смертью, он тоже жег свои тетради. И вы должны были понимать, что лишь из ревности он устроил вам весь этот балаган. Не может человек вечно быть шутом. Иногда за внешним кривлянием прячется мука, – зачем-то сказал он, обращаясь к затертому рисунку ковра под ногами женщин. Это был вовсе не сеанс психоанализа, зачем он отвечает ей? А ведь надеялся избежать своего вмешательства в эту грязную, совершенно чужую историю.

Офелия вскинула на профессора заплаканные, утомленные глаза. Речи Константина Федоровича прозвучали так, словно он укорял ее в смерти, а может, и в убийстве собственного супруга! Вечно у Грениха выходило все вот так топорно и резко.