здравствуйте! Да он вам, говорят, вчера в печенку въелся. Чумазый, небольшого росточка.

— «Пятая»?..

— Да, да, «пятая»! Не знаю, поверили вы ему или нет, но он ведь в самом деле один в пятой бригаде. Одинешенек. Двоих дружков его в больницу свезли. Вот однолошадное хозяйство и образовалось. Стали ему напарников подбирать, он ни в какую. И в мирное время, дескать, друг дружку выручали, а сейчас и подавно один другого всегда заменит. Мы ему всякие доводы и резоны, а он свое: «До директора дойду, но пока не вернутся мои, сам тут справляться буду». И что же вы думаете?

— Настоял?

— Настоял! Комитет комсомола впутал, партком, но своего добился. Дошло действительно до директора — тот даже приказом это дело специально отметил. Так, мол, и так, в виде исключения и особенного энтузиазма комсомольца Василия Трифоновича Попкова… Тут мы, признаться, впервые и узнали, как его по батюшке величают. А то все Вася да Вася. От горшка два вершка, можно сказать. Но характером вымахал вон куда! И, представьте, справляется. Я сперва караулил его, боялся, зашьется, напорет чего-нибудь. Целую смену, как бесенок, от установки к установке мечется, а дело у него тонкое, деликатное, постоянно внимания требует. Проверил и перепроверил малого несколько раз — и с начала, и с конца, и «вразбивку». Все точно, все параметры под неусыпным призором, под строжайшим контролем!

— Повезло вам с парнем, — перебил мастера Слободкин, — а я думал так, мужичок с ноготок.

— Все так поначалу считают. Потом присмотрятся — перед ними чуть ли не богатырь.

— Ну, так уж и богатырь!

— Вот и вы смеетесь, не верите.

— Громкое слово очень.

— Громкое, верно. Но дело не в одном человеке в данном случае. Это явление — знамение времени, если хотите. На него смотрят другие, равняются. Тоже громкое слово, скажете?

— «Равняются» — не громкое, — согласился Слободкин, — нормальное слово.

— Так я вам без преувеличения скажу, меня завидки берут, глядя на Попкова. Откуда столько энергии, столько силы? Остальная наша комсомолия за ним теперь хоть к черту на рога. В этом главное, в этом смысл его поступка, хотя сам он об этом и не знает, и не ведает. Согласитесь, Слободкин, только высокие духом люди способны на такое. И куда ни посмотришь, в какой уголок ни заглянешь, всюду встретишься с самой настоящей самоотверженностью. Всюду — не преувеличиваю. Есть у нас гальванический цех на заводе. Из всех вредных — наивреднейший. Человек там в кислотных парах задыхается. Работают одни женщины.

— Почему только женщины? — удивился Слободкин.

— Ну, это как-то уж само собой сложилось. Считалось, видите ли, что в гальванике силы особой не требуется. А там по охране труда укороченный день, дополнительный отпуск и молоко полагается. За вредность. Был я в том цехе недавно — там директор завода, Лебедянский, митинг проводил. «Женщины, говорит, дорогие, ругайте нас и казните: плохо с молоком. И насчет шестичасового дня, сами видите, не получается. Давайте, дескать, вместе обсудим ситуацию…»

— Обсудили? — перебил Слободкин.

— Обсудили. Но как! Встает первой Мария Саввишна Панюшкина и заявляет: «От молока отказываемся и от шестичасового тоже. Добровольно. Так что не беспокойтесь, товарищ директор. Если разживетесь молоком — все ребятам, до последней капли отдайте. Верно я говорю, бабоньки?» В один голос отвечают: «Верно. До последней капли». — «Но ведь вредное производство, — пробует ей возразить директор, — вы, Мария Саввишна, это лучше меня знаете». — «Знаю, говорит, но я вам по-нашему, по-рабочему, просто скажу: сейчас весь завод, вся Россия — вредное производство. Не любит русский человек, когда над его головой «юнкерсы» с бомбой летают. Вредно это ему. Так что запишите, товарищ директор: отказываемся. До самого конца войны, насколько нужно, одним словом. И от молока, и от шестичасовки. А насчет отпуска — что говорить? Какой теперь к лешему отпуск?»

Уже совсем ночью проводил Каганов Слободкина до конторы. Но и тут они не расстались.

— Обследуем теперь вашу хату? — спросил мастер.

— Заходите. То же самое, только еще минус плитка.

Они вошли, осмотрелись, сели на койку.

Каганов, подышав в кулаки, сказал:

— Да уж что минус то минус. Надо вам срочно в обыкновенный барак перекочевывать. Там хоть надышат за ночь.

— Комендант обещал подыскать местечко.

— Завтра же напомню ему. Скажу: коченеет новое пополнение. Вы не обидитесь? Обид между друзьями быть не должно.

А ведь и в самом деле, подумал Слободкин. За одну ночь они почти подружились. Как странно бывает в жизни. Даже имени Каганова он еще не знает. Да и тот не спросил, как зовут его. Никаких таких слов не сказали друг другу, не съели по пуду соли, только по крошке сахарину проглотили с водой…

— А теперь давайте знакомиться, — словно угадав ход мыслей Слободкина, сказал Каганов — Меня зовут Львом Ильичом. Левой, короче, а вас?

— Сергеем.

— А по батюшке?

— Не стоит.

Слободкин хотел и Каганова попросить, чтоб он звал его Слободой, как в роте, но постеснялся. Одно дело с Зимовцом фамильярничать, а мастер есть мастер. Начальство.

Каганов снова догадался, о чем думает его новый приятель.

— Табеля о рангах между нами не существует, договорились? А то я вас, ей-богу, продам в многотиражку, так и знайте.

— Самое обидное будет, если мы поссоримся из-за газеты, которой еще не существует в природе.

— Газета скоро выйдет, но мы не поссоримся и тогда. Спокойной ночи.

— А может… доброго утра?

Они одновременно потянулись к ставне — за ее картоном еще голубело холодное лунное небо, но на тропе, ведущей к заводу, уже появились люди.

Каганов глянул на часы и ахнул:

— Четверть седьмого… Ничего себе! Немедленно в цех.

— Как говорится, все по местам!

— Да. Сразу же, тем более что завтрака у нас не бывает.

— Это я понял уже. И ужина тоже.

— И ужина. Но опять поговорить как-нибудь вечерком мне с вами хотелось бы. Может, придете?

— А если вместе с Зимовцом? Можно? — спросил Сергей.

— Конечно. Ко мне один знакомый обещал зайти — только что из Сталинграда. Я вам дам знать тогда. Просветимся, а то в газетах много общих слов.

— Вы же отвечаете за печать.

— Только за свою, заводскую. Уж в своей-то мы напишем все как есть, будьте спокойны.

— И про Сталинград?

— Конечно.

— Да ведь это, поди, военная тайна.

— Тайн разглашать мы не будем, но правду людям надо говорить обязательно.

В эти последние несколько минут Каганов окончательно расположил к себе Слободкина. Больше всего пришлась ему по душе прямота мастера, его умение относиться к человеку с доверием.

Следующие дни работы Слободкина на