словно доказывал не Баденкову, Каганову, «пятой бригаде», а самому себе в первую очередь: руки его кое-что умеют, голова на плечи не только для этой дурацкой чалмы посажена.

Так прошел первый рабочий день Слободкина. День был знаменателен и тем, что принес ему знакомство еще с одним человеком в шинели — Прокофием Зимовцом. Уже в первую минуту они поняли, что судьба свела их вместе совсем не случайно. Известно, солдаты сходятся быстро и по каким-то особым, необъяснимым законам. Уже по тому, как Зимовец отсыпал из тощего кисета махорку для нового знакомого, тот почувствовал, что перед ним человек не только добрый, но и сам немало протопавший по солдатским путям-дорогам.

— Десантник? — спросил Зимовец.

— Откуда знаешь?

Круглое веснушчатое лицо Зимовца тронула едва заметная улыбка.

— Да об этом уже весь цех говорит. Кого только тут нет! Теперь еще и воздушная пехота будет. Трудно тебе придется здесь — приварок не тот. Ты к десантным разносолам привык — у нас сырое тесто взамен хлеба, и то не каждый день.

— Как сырое?

— Очень просто. То дров нет, то муки. То и того и другого сразу. Сегодня как раз такой денек выпал. Мы их знаешь как зовем, такие дни?

— Ну?

— Разгрузочными.

— Зачем?

— Чтобы не так тошно было терпеть до следующего. Посмеемся, вроде легче станет.

— Был у меня в роте дружок Кузя. Тоже все острил насчет разгрузочного да разгрызочного.

— Разгрызочного?

— Придумали вместе с ним, когда в окружении сырую картошку грызли. И еще грибы.

— Тоже сырые?

— Ага.

— Понятно.

— И тебе, чувствую, досталось.

— Спрашиваешь!..

Восстанавливая сейчас в памяти этот разговор, Слободкин подумал о Кузе. Где он теперь? Что с ним? Вернулся в роту? Или попал в другую, первую встречную, маршевую? Или напоследок и к нему придрались доктора и упекли в какую-нибудь дыру, вроде этой? Слободкин никак не мог сравнить своего теперешнего положения с тем недавним, хотя тоже не героическим, но все-таки воинским. Тут, в одиночестве, он мог себе в этом признаться откровенно и честно. Конечно, никаких подвигов он лично не совершил. И Кузя, пожалуй, тоже. Но немца все же били? Били! И еще как! А теперь? Тыловик, нестроевик и еще много «ик», от которых, как задумаешься, нервная икота начинается. Или это от стужи?

Слободкин пробовал получше закутаться шинелью, но холод подбирался к нему со всех сторон, особенно через разрез, — и он снова и снова ругал себя за то, что выбрал кавалерийскую.

Но все мрачные мысли вскоре вытеснила одна, не угасавшая в нем ни на минуту, — тревожная, неотступная мысль об Ине. Что случилось с ней в первый день войны? Что произошло потом? Жива ли? Здорова ли? Как отыскать ее на этой земле, где все сдвинулось со своих обычных мест — и люди, и заводы, и даже целые города? И все продолжает еще двигаться, вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки. И скорость круговерти все возрастает, ветер все сильнее свистит в ушах. Все сильнее, все отчетливей…

Слободкин начал прислушиваться к вою ветра за окном, к ветру сумасшедшего вращения, и два звука слились в один — грозный, пронзительный, заглушающий все остальные.

Через некоторое время в этот нестерпимый вой ворвались сперва неясные, отдаленные, потом все более отчетливые лающие звуки зениток — это уже был не плод воображения, была самая настоящая реальность.

Слободкин вскочил с постели, подошел к задраенному картонными ставнями окну, в узком просвете увидел исполосованное прожекторами небо.

В дверь стукнули. Слободкин вздрогнул от неожиданности.

— Эй, хлопец, ты жив тут?..

Нового знакомого он узнал и в темноте: могучие плечи коменданта едва протиснулись в узкую дверь конторы.

— Вам тоже не спится? — спросил Слободкин как можно более ровным голосом.

— Некогда, веришь? Я к тебе зараз по дилу.

Комендант протянул Слободкину какой-то предмет, в котором тот на ощупь узнал пилотку.

— Вот спасибо! Большое спасибо! — смущенно воскликнул Слободкин и, чтобы хоть чем-то отблагодарить коменданта, добавил на чистом украинском: — Вид всёго щирого сердца!

— Благодарить потом будешь. Ты кажи, гарна? — Устименко нахлобучил пилотку сперва на свою голову. — Гарнесенька! А ну дай твою чуприну.

Слободкину пилотка оказалась великовата, но он сделал вид, что ни один головной убор за всю жизнь не сидел на нем так, как этот.

— А мени сдается, велыка. А?

— Нет, нет, в самый раз. Смотрите.

— Ну ладно. Теперь хоть на солдата похож. А ну давай зараз побачимо, що на воле творится.

Они распахнули дверь и вышли. Не то ветром, не то взрывной волной пилотку тут же сорвало с головы Слободкина. Он кинулся за ней в сугроб

Устименко сокрушенно и в то же время как-то очень по-деловому пробасил:

— Велыка.

Над ними где-то совсем близко провыла бомба. Слободкин поднес руки к вискам — чтоб еще раз не сдуло пилотку. Устименко повторил:

— Велыка, велыка…

— Нет, нет, нисколько. Это вам показалось.

— Ты про пилотку?

— Про пилотку.

— А я про фугаску. Скильки кило?

Слободкин сказал не очень уверенно:

— Пятьдесят…

— Пид сотню! — поправил его Устименко. — И недалеко впала.

— С полкилометра, — прикинул Слободкин.

— Точно. Засекли они нас, хлопец. Кажну ничь, кажну ничь ходят, як к соби до дому.

— Значит, ночной смене больше всего достается?

— Всим хватае.

В этот момент два прожектора поймали в крест немецкий бомбардировщик, шедший на большой высоте, и повели его, не отпуская. К двум белым лезвиям прибавились другие Сойдясь в один ослепительный пучок, они заставили самолет заметаться, и летчик сбросил, видимо, сразу весь свой груз — за Волгой через несколько секунд прокатилась длинная серия взрывов.

Зенитки захлопали с новой силой.

Казалось, вся степь вокруг комбината была огромным полигоном, заставленным орудиями, беспрестанно изрыгавшими гром и огонь, огонь и гром.

— А вы привыкли уже, — сказал Слободкин, глядя на то, как спокойно держится Устименко.

— Трохи. По цехам зараз знаешь радио шо говорыть?

— Воздушная тревога?

— Ни. В нас свое придумали: «Вси по местам!»

2

Наутро Слободкин пришел в цех после трудной ночи уставший, но довольный тем, что на голове его торжественно восседала хоть и сползавшая то на одно, то на другое ухо, но все-таки пилотка.

Первым заметил это Зимовец:

— Слобода, поздравляю с обновой!

Слободкину это понравилось:

— Хорошо назвал меня, так всегда теперь зови, ладно?

Зимовец поглядел на приятеля удивленно.

— Меня в роте все так звали, особенно Кузя, дружок мой, — объяснил Слободкин.

— Ах, вот оно что! Запишем. А меня знаешь как?

— Ну?

— Прохой.

— Почему же?

— Потому что Прокофий. Но ты