Вот она, горка «отбросов». Вот длинный острый локоть, будто невзначай касающийся выбывших из игры карт, едва заметное движение, словно Варкронну тесно на скамейке…

В следующую секунду кинжал, сам собой оказавшийся в моей руке, вонзился в столешницу — с изнаночной её стороны. Зеваки ничего не поняли и вздрогнули от глухого удара по дереву.

Я бил вслепую. Мог бы угодить и по руке, но попал по карте, теперь она пришпилена была к столу, прибита снизу, будто гвоздём.

Жизнь в обеденном зале шла своим чередом. За нашим столом стояла тишина; зеваки перешёптывались. Мы с Варкронном смотрели друг другу в глаза.

— Ты хорошо играешь, — сказал он наконец одними губами. — Видишь рубашки… Мог бы зарабатывать.

Я пожевал губами, будто собираясь плюнуть ему в лицо.

Крик «Шулер!» обходится дорого. И шулеру, и, бывает, кричавшему. Охочая до расправы толпа не всегда умеет разобрать, кто прав, а кто провокатор…

Варкронн скосил глаза на белобрысого — осторожно, будто боясь выпустить меня из поля зрения:

— Отдай.

Тот набычился. Поёрзал на табурете и передал мне под столом ворох подписанных Аланой бумаг — закладные…

И вся троица одновременно поднялась. Белобрысый подобрал счёты, Варкронн сгрёб со стола карты:

— Спасибо, господин Рекотарс, за доставленное удовольствие… Выигрыш ничего не стоит. Всего дороже азарт… Примите заверения в почтении.

И трое двинулись к двери, сопровождаемые недоумёнными взглядами, а я потихоньку, с усилием — надо же, нервы! — вытащил кинжал из столешницы.

Карта была пробита ровно посередине.

* * *

Как ни странно, происшествие с шулером не только не испортило наших с Аланой отношений — напротив, положило начало взаимопониманию. Когда я, пошатываясь, с пробитой картой в кармане, поднялся в её комнату, когда она, злая на весь мир и готовая к скандалу, обернулась ко мне от мутного гостиничного окна, когда я, не отводя взгляда, молча положил на столик её закладные расписки — да, эта минута стоила того, чтобы переиграть десяток шулеров. Или даже дюжину.

Мы тронулись в путь, и снова в молчании — однако всё теперь было по-другому. Молчание как разновидность беседы; Алана молча меня обожала, а я дремал, откинувшись на подушки, и в дрёме мне виделся родимый замок, неселенный тихой, скромной, до гроба любящей меня женой.

В замшевом мешочке над моей головой дремала книга «О магах». Я всё собирался открыть её где-нибудь на постоялом дворе, но никак не решался. Если я вычитаю там нечто способное оскорбить память Мага из Магов Дамира, то осложнятся не только отношения с Соллями, но и, вполне возможно, с мерзавцем Черно Да Скоро…

Хотя, по правде говоря, куда больше страшил меня чёрный замшевый мешочек. Я не хотел себе признаваться, но, для того чтобы сунуть туда руку, мне потребовалось бы всё моё мужество.

До родных земель оставалось несколько дней пути. Я уже узнавал знакомые места; погода стояла прозрачная и холодная, как ломтик льда, снега выпало чуть-чуть, будто для красоты, лошади бежали легко. Зима была свежая, едва наступившая, в ней было что-то от крахмальной сорочки с кружевным воротником; я жмурился, оглядывая из окна кареты всё её хрустящее великолепие, и Алана, видя мою радость, радовалась тоже.

От замка нас отделяли две ночёвки, когда на одном из постоялых дворов случилась знаменательная встреча.

Оборвыш стоял снаружи, у входа, кутался в женский платок и жалобным голосом просил: «Услужить господам, хоть лошадь почистить, хоть дырку зашить, всё за медную монетку». Молча удивившись, как хозяин гостиницы терпит под боком назойливого мальчишку, я прошёл было мимо, но в последний момент оглянулся.

Оборвыш, воодушевлённый моим вниманием, загнусавил живее:

— Господин, возьмите в услужение, всё умею, хоть лошадью править, хоть дырку зашить…

Почему-то ему казалось, что зашивание дырок есть главная и насущная потребность всех в мире господ.

Да, вид он имел скверный. Отощал, глаза ввалились; во время нашей последней встречи он выглядел тоже неважно, но всё-таки куда здоровее.

— Я ещё и петь могу, — пробормотал парнишка, умоляюще заглядывая мне в лицо. — Возьмите в услужение, добрый господин, не пожа…

Его глаза округлились. И он меня тоже узнал.

— Привет, — сказал я небрежно. — Кливи, или как тебя там…

Тощее личико болезненно сморщилось, будто Кливи Мельничонок собирался зарыдать.

— Это кто? — спросила за моей спиной Алана.

Кливи всхлипнул и протянул мне свои руки — ладонями вверх.

Обе ладони были в старых шрамах и в свежих пузырях. Как будто Кливи вот уже полгода ловил рыбу в кипятке.

* * *

Чужие монеты жгли его, будто огонь. Как, впрочем, и было сказано.

Ничего другого он не умел. Всякая честная работа, за которую он с горя брался, выходила ему боком; его гоняли и били, с голодухи он снова принимался воровать, обматывал руки тряпками и даже однажды купил себе кожаные перчатки. Ничего не помогало; всякий раз, когда его рука касалась чужого кошелька, он едва удерживал крик боли, и, даже если везло, неделю после этого не мог «верите — даже справить по-человечески нужду». Руки покрылись ожогами — работник из него стал совсем уже никудышный, никто его не нанимал, никому он не был нужен, он зарабатывал жалобными песнями на ярмарках, но, во-первых, народ нынче на жалобное не падок, а во-вторых, его снова стали гонять, потому что разрешения «на нищенство» у него нету…

Всё это он рассказал взахлёб, когда, заплатив хозяину две монетки, я устроил его на ночлег в сарае для сена. Кливи был счастлив по самую крышу — отогревшись и поужинав, он уверовал в собственную счастливую судьбу и, радостно улыбаясь, сообщил мне:

— А тот, помните, Ахар… По кличке Лягушатник… Одноглазый. Которому смерть через месяц… Так через месяц и закопали. Утопился, говорят, по-глупому, в луже, с коня упал и захлебнулся, и вроде трезвый был… Каково — в луже-то утонуть?!

Мне показалось, что мягкая ледяная рука приятельским жестом погладила меня по спине.

— Назначено так, — сказал я глухо. — Назначено было через месяц — он и в миске утопился бы, будь спокоен…

Кливи поскучнел. Губы его горестно поджались.

— Назначено… А тут с голоду подыхай…

И он уставился на свои несчастные руки.

Я раздумывал.

Хотя, собственно, и думать-то было не о чем. Если судьба расщедрилась и послала мне Мельничонка — значит, какие-то резоны у судьбы имелись…

— Поедешь со мной, — сказал я мягко.

Кливи оторвал взгляд от своих ожогов. Заглянул мне в глаза — сперва недоверчиво, потом радостно, потом подозрительно:

— Так ведь… Это… А вам когда помирать-то?