– Хмурые и вялые…

– Мы сидим усталые…

– Чтобы душу возродить, нужно рюмочку налить!

– Наливай!

– Ну, как говорится, – Рома поднял кружку, – за «спокойной ночи»!

Владислав стукнул по ней своей, согласился:

– Ага, «за пгиятных сновидений»!

Приступили к незамысловатой трапезе и умной беседе. С хорошим преданным и проверенным другом во время завтрака можно и подурачиться:

– Гом, я вот все думаю, покоя себе не нахожу: что значит твоя фамилия – Дилань?

– А хрен его знает, так что спи спокойно, дорогой товарищ.

– Ну как же, у всех же своя семейная истогия должна быть… – Хрум-хрум. – Вот Владика Богомольцева же знаешь?

– Ну… – Чавк-чавк. – Знаю.

– Так вот он гассказывал: его пгадед очень пгаведным, вегующим человеком был – из цегкви не вылезал… ты наливай, не сиди… ну, значит, люди все вгемя его и спгашивают, мол, что это за богомолец там такой, на коленях все сидит, лбищем об пол стучится, молится?.. – И кружками – туцк! содержимое – глык… – Хогошо-о… Ну, говогят: такой‑то и такой, шибко вегующий, однако… вот и стал Богомольцевым.

– Ага, вроде слышал это где‑то… А когда это было‑то?

– Ну, я же говогю, пгадедушка – давно, значит. В то вгемя все в Бога вегили.

– Давно, значит… Вот у моего корефана – Джавата Исмаилова, ну, ты его должен помнить, уехал куда‑то – тоже фамилия какая‑то, с Кораном связана. А твоя фамилия что означает?

– Сыллагов? Ну, это ничего библейского, это с якутского – Поцелуев, или Поцелуйчиков.

– Да-а?! – удивился Рома. – А как это прилепилось‑то?

– А у нас пгадедушка был, тоже темный, необгазованный… Ты не сиди, наливай… Тоже в цегковь постоянно ходил…

Рома, проявляя незаурядное мастерство, уже наливает: тютелька в тютельку – точнехонько поровну, по самый ободок.

– …Батюшку все пгеследовал, гучку все лобызал.

– Из-за этого, что ли?

– Ну, давай тгетью, не чокаясь.

– Ага… – Глык. – Царствие им небесное.

С устатку друзей разморило. Владислава понесло в таком духе…

В старину его предки безграмотные были, темные, умели разве что батрачить да детей рожать. Долгожданный свет просвещения с собой принесли казаки, которые междоусобные войны и восстания подавляли; попы, крестившие людей целыми селениями, и при этом направо и налево неугодным фамилию Попов дававшие, а угодным – нормальные русские имена с фамилиями; и Екатерина II с последующими царями, которые ссылали на севера неугодных политических. А политические в свою очередь уже настырно занимались образованием туземцев и, озаботившись неважно выглядящей цифрой статистики и внушающей тревогу демографической обстановкой, повышали рождаемость в среде местного населения.

А в известном 1812 году этот самый предок, по имени Мефодий и по фамилии Попов, был призван в якутский полк и отправлен на войну. После того как он сколько-то лет потоптался по Европам, вернулся в свой дремучий улус в каком‑то унтер-офицерском звании, с ярким орденом на полгруди, кажется, Второй Степени Чего‑то Там, но при этом сам не в себе: впечатлений же – уйма. Отстроил дом в своей деревне на манер европейских, одевался только в городе у модных в то время евреев-портных, благо денег с трофеями заработал предостаточно, батраков завел с хозяйством, церковь исправно начал посещать в начищенных сапогах. Благодаря благочестивости обрел уважение в обществе. После литургии дома ужины званые устраивал; на местных женщин не смотрел, ни-ни – все на женушек политических заглядывался да заигрывал с ними.

И надо ж такому случиться – одна полячка, из тех, про которых говорят «ягодка опять», втайне от благоверного ответила ему взаимностью. А надо отметить, у северных народов в старину не принято было целоваться: носами терлись да нюхались – темнота, одно слово. Ну, и до того Мефодию понравилось целоваться – дамочка же между делом приучила, – что при любом удобном случае он нахрапом и лез ей в рот. Мир не без добрых людей – доложили законному: вы тут, пан, сидите, чаи с брусникой распиваете, а паненка ваша вроде уже и не ваша, оне вроде как товой‑то…

Дворянин с одышкой и в великом гневе, полный благородного негодования, прискакал к Попову: так, мол, и так, в чем‑то вы, пан, не правы, даже белую перчатку Мефодию в лицо бросил. Мефодий давай извиняться, лопочет: вы, пан, перчатку потерямши, я здесь вообще ни при чем; подобрал, отдает поляку – не угодно ли чайку с брусничкой испить? А тот еще пуще разъярился: к барьеру! «Вы изволили унизить мое достоинство, моя честь запятнана самым бесчестным образом! Вы завладели… вы завладели… – Здесь дворянин закашлялся. Попов его услужливо по спине похлопал, но тот в гневе отмахнул его руку. – Дуэль, только дуэль! Завтра же. – Он вынул из кармашка атласного жилетика часы, посмотрел. – Завтра же, без четверти семь, высылаю секундантов!»

Что‑то Роме в повествовании показалось подозрительным и, считая себя трезвым и реалистически мыслящим человеком, наливая следующую, он перекрывает краник чистого потока:

– Ой, Владик, ну ты и мастер заливать‑то!

– Ты Сегошевского читал? – невозмутимо отвечает Влад.

– Читал.

– Там этот случай досконально… – Туцк, глык – хогошо! – …описан. Книга называется «Польские двогяне в Якутии» – гекомендую. – И снова краник открывает…

Так вот: на следующее утро спозаранку прискакал пан дворянин с дружками, опять‑таки с гневной одышкой да с пистолетами в чемоданчике. Видать, так торопился, что даже сабельку нацепить позабыл.

– Ты чего гонишь‑то, – вновь перебил Рома и, заразившись стилем речи товарища, спросил: – Какая‑таки сабелька? Он же ссыльный, что за вздор вы, Владислав Зиновьевич, несете, в самом‑то деле!

– Как вам будет угодно, Гоман Ггигогьевич… Да хген с ней, с этой сабелькой, ему же не до этого!.. Чего это я?.. Фабулу утгатил… Ага, женушка его в стогонке стоит, лицом бледная, мнется, негвничает, платочек тегебит, сквозь вуаль слезы поблескивают. Отмегили десять шагов, бгосили жгебий, в гезультате чего пан пегешел в вечность. Дамочка: «Ах!» Платочек выпадает, тыльной стогоной ладони ко лбу пгикасается и – в обмогок. Естественно, шум поднялся. Был бы Мефодий пгостым человеком, в лучшем случае – катогга, а так – вгоде бы пгиближенный к знати, все же у него отобедывали, соболями с песцами одагены. Сам – гегой войны, да и застгелил‑то, собственно, вгага Отечества (ишь чего удумал – Польшу от Госсии отделить)!

Роман Григорьевич вновь попытался перебить:

– Дык ить Польша‑то…

Владислав Зиновьевич не дал развить вопрос до конца: