второй потерял руку во Вьетнаме, третий плотно подсел на наркоту. Чики произносил имена парней, о которых он и думать давно забыл, и у него перед глазами возникла сцена Тайной вечери с двенадцатью неудачниками за столом и Чики посередине. Вот что школа творила с мальчиками и не оставалась в прошлом, как только они ее покидали. Она переламывала их до тех пор, пока они не теряли способность жить нормальной жизнью и не уходили на волю окончательно искалеченными.

К чему она привела его самого? Насколько смогла согнуть?

– Ты же в шестьдесят четвертом освободился? – уточнил Чики.

– А ты не помнишь?

– Чего?

– Да так, ничего. Мой срок подошел к концу. – Ложь, к которой он прибегал всякий раз, когда не получалось смолчать об исправительной школе. – И меня выставили. Я поехал в Атланту, а оттуда на север. Такие дела. Живу тут с шестьдесят восьмого. Уже двадцать лет. – Все это время он свято верил, что его побег стал никелевской легендой. Что воспитанники передают ее из уст в уста, точно он какой фольклорный герой, эдакий Стаггер Ли, уменьшенный до подростковых размеров. Но этого не случилось. Чики Пит даже не вспомнил, как его собеседнику удалось освободиться. Если уж он так хотел, чтобы его запомнили, надо было вырезать свое имя на церковной скамейке, как все остальные. Он зажег новую сигарету.

Чики Пит сощурился.

– Ой, слушай, а что стало с тем парнишкой, с которым вы были не разлей вода?

– С каким парнишкой?

– Ну этот, как его. Вылетело из головы.

– Хм.

– Ничего, позже вспомню, – сказал тот и метнулся в туалет. По пути, проходя мимо столика, за которым праздновали день рождения, он отпустил шутку. И скрылся за дверью туалета под девичий хохот.

Чики Пит и его труба. А он бы уже мог играть на профессиональном уровне, почему нет? Стать сессионным музыкантом в какой-нибудь фанк-группе или примкнуть к оркестру. Если бы все сложилось иначе. Мальчишки ведь могли бы достичь многих высот, не уничтожь их Никель. Могли бы стать врачами, исцеляющими людей от болезней, проводящими операции на мозге, изобретающими всякие штуки для спасения людских жизней. А могли бы баллотироваться в президенты. Все эти загубленные гении – впрочем, нет, кое-кто гением не был, к примеру, Чики Пит не умел решать задачки по теории относительности – их лишили даже такой простейшей радости, как обыкновенная жизнь. Хромые, искалеченные еще до начала гонки, они так за всю жизнь и не узнают, каково это – быть нормальными.

С тех пор как он бывал тут в прошлый раз, столики застелили новыми скатертями – клеенчатыми, в красно-белую клетку. А Дениз вечно жаловалась на липкие столешницы. Дениз – вот кого он собой замарал. Народ вокруг жевал чизбургеры, попивал пиво, смакуя радости вольной жизни. Мимо пронеслась скорая помощь, а в темном зеркале за бутылками с выпивкой промелькнуло его отражение, очерченное ярко-красной, мерцающей аурой, выдающей в нем чужака. Это бросалось в глаза каждому, подобно тому как он с двух нот угадал мелодию жизни Чики. Не важно, как каждый из них выбрался из Никеля, – они до конца своих дней будут в бегах.

И никто не задержится в его жизни надолго.

Чики Пит вернулся и похлопал его по спине. От мысли, что такие болваны, как Пит, еще ходят по этой земле, а его друг – нет, его зло взяло. Он вскочил.

– Мне пора, приятель.

– Да ничего, я ж понимаю. Мне тоже, – сказал Чики с уверенностью человека, которому нечем заняться. – Не хочу навязываться… – продолжил он.

Ну начинается.

– …но если тебе рабочие руки понадобятся, обращайся! Я все равно целыми днями на диване валяюсь.

– Понял.

– У тебя визитки нет?

Он потянулся за бумажником, где хранились фирменные визитки «Ас-Переезда» с подписью «Мистер Элвуд Кертис, президент», но вовремя себя одернул. – При себе нет.

– Имей в виду, я на любую работу согласен, – не унимался Чики, выводя номер сестры на красной салфетке. – Позвони мне – по старой дружбе!

– Обязательно.

Когда Чики Пит наконец ушел, он зашагал в сторону Бродвея. Его вдруг охватило нетипичное для него желание – сесть на сто четвертый автобус и прокатиться вверх по Бродвею. Полюбоваться красивым видом, ощутить пульсацию города. Но он отмахнулся от него: марафон закончился, а с ним прошло и его радушие. В Бруклине, Квинсе, Бронксе и Манхэттене легковушки и грузовики снова отвоевали себе отгороженные участки улиц, милю за милей стирая маршрут марафона, очерченный синей разметкой на асфальте. Каждый год она исчезала так быстро, что и не уследишь. Землю усеивали белые пакеты, вновь показались перевернутые мусорки, а под ногами захрустели макдоналдсовские обертки и стеклянные пузырьки из-под крэка с красными крышечками. Он поймал кеб и подумал, что бы съесть на ужин.

Даже смешно, до чего сильно ему нравилось думать, будто о его Великом побеге станут судачить в школе. Будто эти рассказы будут злить воспитателей всякий раз, как только они заслышат их от мальчишек. Ему казалось, что он создан для этого города, потому что здесь его никто не знает, и ему нравилось это противоречие: единственное место, где его знали, было одновременно тем самым местом, где он не желал находиться. Это и связывало его со всеми, кто приехал в Нью-Йорк, сбежав из родных городов или местечек похуже. Но даже Никель позабыл его историю.

Считал Чики неудачником – а сам едет в пустую квартиру.

Он порвал в клочки красную салфетку с номером сестры Пита и вышвырнул в окно. В голове тут же пронеслось: «Тем, кто мусорит, – позор!» – продукт недавно взятого городом курса на улучшение качества жизни. Успешная, должно быть, кампания, раз лозунг так к нему привязался.

– Билет, будьте добры, – попросил он водителя.

Глава четырнадцатая

Директор Харди отменил занятия на два дня, чтобы привести территорию в порядок перед государственной инспекцией. Она стала неожиданностью, но товарищ директора по студенческому братству возглавлял местные органы опеки в Таллахасси и предупредил его по телефону. Несмотря на постоянное принуждение никелевцев к труду многое на территории школы давно нуждалось в косметическом ремонте. Баскетбольное поле на солнце совсем растрескалось, и ему требовалось новое покрытие и кольца. Фермерские тракторы и бороны покрылись ржавчиной. Как только мальчики оттерли от многолетней грязи окна в типографии, внутрь сразу хлынул поток какого-то неземного света. Краску на большинстве построек – от лазарета до школьных зданий и гаражей – пришлось обновить, в особенности это касалось общежитий, среди которых лидировали корпуса для цветных. Размах работ впечатлял: все мальчики, от мала до велика, с перемазанными краской подбородками спешили в едином порыве кто куда; цыпы, разносящие банки с краской по кампусу, пошатывались от натуги.

Кливлендский надзиратель Картер, припомнив свои строительные навыки, показал ребятам, как замазывать щели между добротными никелевскими кирпичами. Прогнившие полы выломали, и их место быстро заняли новые доски. Для особенно сложной работы Харди пригласил мастеров со стороны. Наконец-то поставили новый бойлер, полученный школой целых два года назад. Сантехники заменили два разбитых писсуара на втором этаже, а дюжие кровельщики устранили неровности и дыры на крыше. С этого момента мальчишек из комнаты № 2 наконец-то перестала будить утренняя капель с потолка.

Белый дом тоже заново покрасили. Никто не видел, кто это сделал. Еще накануне он стоял, как обычно, мрачный и тусклый, а на следующий день уже сиял так, что блики хлестали по глазам.

Судя по выражению лица Харди во время обхода территории, мальчишки успевали с подготовкой. Раз в несколько десятилетий газеты публиковали заметки о хищении средств или физическом насилии в школе, и тогда штат инициировал расследование, и даже последовал запрет на «порку» и помещение детей в темные камеры и воспитательные боксы.