из детей, он тоже вносил свою лепту в общее дело. Здоровье его матушки сильно подорвала пневмония, и флоридские власти взяли семью под свою опеку. Детей разделили. В Тампе Никель по-прежнему звали ремесленной школой для мальчиков. Он славился как учреждение, где исправляли нравы, если в душу мальчишки успело попасть дурное семя – или ему просто некуда было податься. Старшие сестры писали Клейтону письма, которые ему зачитывали приятели-никелевцы. А братьев раскидало кого куда.

Драться Клейтон не умел – его всегда окружали старшие, они-то и защищали его от обидчиков, – поэтому во время никелевских потасовок ему изрядно доставалось. Уверенно и спокойно он себя чувствовал только на кухне, когда чистил картошку: и тихо, и никто не мешает. В то время воспитателем в Рузвельте работал Фредди Рич, из фактов трудовой биографии которого можно было составить географическую карту детской беспомощности. Дом Марка Гиддинса, Гарденвильская школа для подростков, приют Сент-Винсент в Клирвотере, академия Никель. Кандидатов Фредди Рич отбирал по походке и осанке, чтение их личных дел подкрепляло его аргументацию, а характер взаимоотношений его избранников с другими мальчиками ставил финальную точку. Юного Клейтона долго упрашивать не пришлось – достаточно было надавить на пару позвонков, и мальчик тут же уяснил: «Пора».

Комната Фредди Рича находилась на третьем этаже Рузвельта, но по старой никелевской традиции он тащил своих жертв в подвал школы для белых. После очередного путешествия в Закоулок влюбленных Клейтон понял: с него хватит. Двое надзирателей, которые видели, как он пересекает кампус в тот вечер, уже привыкли к тому, что в жилой корпус он возвращался без сопровождения. И пропустили его без вопросов. Это дало ему фору.

Клейтону потребовалась помощь сестры Белл, оказавшейся в приюте для девочек на окраине Гейнсвилла. В отличие от остальных членов семьи ей изменившиеся условия жизни пришлись по вкусу. Приютом руководили добрые люди, просвещенные в расовых вопросах. Никаких больше кукурузных похлебок и обносков. Она продолжила учиться, а работала только по выходным – чинила одежду вместе с другими девочками. Она писала Клейтону, что, когда станет постарше, обязательно его заберет и они снова будут вместе. Белл одевала и купала его, когда он был совсем крохой, и все представления об уюте он черпал из воспоминаний о тех давних, полузабытых днях. В ночь своего побега он подошел к самому краю болота. Здравый смысл твердил, что надо войти в этот черный омут, но Клейтон никак не мог решиться. Слишком жутким казался он посреди призраков, мрака, животной симфонии секса и агрессии. Клейтон всегда боялся темноты, и лишь одна Белл знала, какими песнями его успокоить; она клала его голову себе на колени, а он играл ее косами. Клейтон решил идти на восток, к границе лаймовых полей, пока не доберется до Джордан-Роуд.

На рассвете он нырнул в придорожный лесок и следующие несколько часов шел через него. Когда мимо проносились машины, он всякий раз нырял в подлесок. А когда совсем выбился из сил, затаился в сыром, зловонном подполе безлюдного серого дома. Мошкара донимала его, и он гладил укусы на коже, чтобы унять зуд и не расцарапать их до крови. Скоро вернулись и обитатели дома: мать, отец и девушка, – он видел только их ноги, от стопы до колена. Он узнал, что девушка беременна, – может, из-за этого в доме поднялся такой гвалт, а может, он всегда тут царил и этот день ничем не отличался от предыдущих. Когда перепалка затихла и все уснули, Клейтон тайком выскользнул наружу.

Он двигался по темной и пугающей обочине в неизвестном направлении, но это его не останавливало. Пока не слышно лая ищеек, все в порядке. Так получилось, что собак в те дни погнали по другому следу из-за побега трех заключенных Пидмонтской тюрьмы. К тому же Фредди Рич сообщил об исчезновении Клейтона только сутки спустя, потому что, точно крыса, загнанная в ловушку, испугался, что всем станет известно о его гнусных наклонностях. Его уже не раз увольняли, и он очень ценил достаток, который ему сулило новое место работы.

Оставался ли Клейтон когда-нибудь один? В покосившемся домике на тупиковой улице Тампы братья и сестры разве что по головам друг у друга не ходили – в тесноте трехкомнатной хибарки. Затем он жил в Никеле, где с личным пространством вообще не считались. Так долго оставаться наедине с собственными мыслями, громыхающими внутри черепа, точно игральные кости, не входило в его привычки. О будущем он планов не строил, за исключением возможности воссоединения с семьей. На третий день скитаний у него созрел план: попотеть пару лет поваром, скопить денег и открыть свой ресторан.

Когда Клейтон только начинал работать в апельсиновой роще, на ухабистом участке местной дороги собирались открыть кафе «Четс». По пути к месту работы он высматривал сквозь щели грузовика, не появится ли красно-бело-синяя неоновая вывеска на фасаде ресторана под металлическим навесом. Вскоре вдоль дороги появились-таки баннеры и завлекающие указатели, и кафе «Четс» наконец-то открылось. Белые официанты – юноши и девушки – в нарядных комбинезонах в зелено-белую полоску с улыбкой на лице разносили бургеры и коктейли. Их отутюженная одежда говорила об их усердии и уверенности в своих силах. А еще проезжающие мимо шикарные автомобили, из окон которых тянулись руки, чтобы забрать свой заказ. Это вызывало душевный подъем.

По правде говоря, Клейтон ни разу не посещал ресторана и потому переоценивал великолепие этой кафешки. А может, постоянное недоедание внушило ему мысль о том, как здорово иметь собственную закусочную. Во время его бегства у него в голове все крутилась картина ресторанных будней: вот он проходит между столиками, интересуется у посетителей, понравилась ли им еда, вот он пересчитывает доход за день в своем кабинетике – эти сцены он видел в кино.

На четвертый день он продвинулся так далеко, что осмелился поймать попутку. Никелевские брюки и рабочая рубашка могли вызвать подозрение, тогда он дождался, пока от большого фермерского дома отъедет старенький белый пикап, и стащил одежду с бельевой веревки. Улучив момент, он спрятался за домом и переоделся. Однако из окна второго этажа за ним наблюдала пожилая женщина: она видела, как он выскочил из леса и схватил вещи, которые принадлежали ее покойному мужу, а теперь их носил ее внук. Но она даже обрадовалась их пропаже, поскольку ее ранила сама мысль, что вещи ее мужа носит кто-то другой, а тем более отпрыск ее сына, который обижал животных и хулил Бога.

Клейтона не особо заботило, куда податься, – лишь бы сесть в машину и проехать в ней хотя бы пару часов. Ему ужасно хотелось есть: он еще никогда не оставался так долго без еды и не имел представления, сколько это продлится, но сейчас для него важнее всего было преодолеть как можно больше миль. Машины мимо проезжали редко, а белые лица его отпугивали, пускай ему и хватило духу выйти на асфальт. Среди водителей не повстречалось ни одного темнокожего: наверное, в этой части штата они автомобилями не владели. Наконец Клейтон заставил себя поднять большой палец, когда из-за угла показался белый «паккард» с темно-синей окантовкой. Водителя он толком не разглядел, но «паккарды» ему нравились и он научился их узнавать раньше прочих моделей.

За рулем сидел белый мужчина средних лет в кремовом костюме. Ну разумеется, белый – в такой-то машине. Светлые волосы разделял пробор, а в квадратных бакенбардах серебрилась седина. Глаза за очками в стальной оправе меняли цвет от синего до льдисто-голубого, когда на них падали лучи солнца.

Он обвел Клейтона пристальным взглядом и жестом пригласил в машину.

– Куда тебе, парень?

Клейтон выпалил первое, что только пришло в голову:

– В Ричардс, – так называлась улица, на которой он вырос.

– Не знаю, где это, – ответил белый. Потом упомянул город, о котором Клейтон раньше не слышал, и сказал, что сам едет туда и может его подбросить.

Клейтону еще не доводилось бывать внутри «паккарда». Он незаметно для мужчины потрогал обивку сиденья у своего