У меня в жизни это случилось в нужное время. Сделка совершилась. Тексты песен, даже написанные двадцать лет назад, музыковедчески теперь взорвутся ледяным облаком. Никто больше так не играет, это новая форма музыки. Строгая и ортодоксальная. Никаких импровизаций. Полная противоположность импровизации. На самом деле импровизация не дала бы ничего хорошего, увела бы меня совсем в другую сторону. И кроме того, чтобы так играть, не нужно никакой особой чувствительности. Эмоция тут ничего не запускает. Вот в чем еще один плюс. Я слишком долго многие свои песни бросал на пол, как подстреленных кроликов. Такого больше не будет. Но штука в том, что мне понадобятся обе руки. А если сейчас я не смогу играть, ничего лучше и не получится. Все выйдет не так.

Полдень, и я бродил по своему старомодному саду. Через пустырь дошел до клумбы полевых цветов и туда, где у меня были собаки и лошади; ветер донес обрывки полузадушенного крика чайки. Возвращаясь в дом, сквозь кроны сосен я заметил море. Оно проглядывало издали, но под его красками я ощущал силу. Будто на меня упала сеть, и если я попробую бежать – запутаюсь еще больше. Руку мне разорвало довольно основательно – нервы ничего не чувствовали. Может, она не заживет, никогда не будет прежней, и чем скорее я в это поверю, тем лучше. О, злая ирония жизни. Я получил просто космический пинок под зад. Наверное, стоило носить стальные трусы.

Однако ближе к концу недели все несколько изменилось: я сходил на школьный спектакль, где играла одна из моих дочерей. Творческая энергия, бившая со сцены, привела меня в чувство. Посреди всего этого – еще одна печальная весть. Моя 63-футовая яхта села на рифы в Панаме. Ночью неверно истолковали портовые огни. Переключили на задний ход, и сломался руль. С рифа сама она сойти не смогла, а ветром ее загнало еще глубже. Неделю яхта пролежала на боку, однако было уже слишком поздно. Ее пытались стянуть, но тросы лопались. В конечном итоге море забрало ее, и яхты у меня не осталось. За те десять лет, что она у меня была, мы с семьей проплыли по всем Карибам и побывали на всех островах от Мартиника до Барбадоса. Эта потеря несколько тускнела в сравнении с рукой, но за яхту я раньше был благодарен, и новость неприятно меня встряхнула.

Однажды вечером я включил телевизор и увидел соул-певца Джо Текса в шоу «Сегодня вечером с Джонни Карсоном». Джо спел и ушел. Джонни с ним разговаривать не стал, как с остальными гостями передачи. Только помахал ему из-за пульта. Карсону обычно нравится беседовать с гостями о гольфе и тому подобном, но ему было нечего сказать Тексу. Наверное, со мной он бы тоже не нашелся. Все гости Джонни старались быть смешными, надевать счастливые маски, не терять контроля, быть как Джин Келли и петь под дождем, даже если с неба льет как из ведра. Я бы заработал пневмонию. Надо делать вид, что все вокруг чудесно. Как и Джо Текс, я никогда особо не плыл по главному руслу. Я подумал, насколько больше я похож на него, чем на Карсона. Я выключил телевизор.

Снаружи по дереву застучал дятел. Пока я жив, меня будет хоть что-то интересовать. Но если рука не заживет – что я буду делать весь остаток дней? В музыкальной индустрии не задержусь, это уж точно. Убегу от нее как можно дальше. Я фантазировал о мире бизнеса. Податься туда – что может быть элегантнее или проще? Пожалуй, интересно примерить на себя обычную жизнь. Я загадывал на будущее. Позвонил своему другу, который свел меня с брокером, покупавшим и продававшим независимые бизнесы. Начинать с нуля – об этом не было и речи. Я ему сказал, что думаю продать все, что у меня есть, и присматриваюсь. Что у вас есть? Он привез брошюры обо всех мыслимых предприятиях – факты и цифры, все до мельчайших деталей… Самодостаточные бизнесы повсюду – сахарный тростник, грузовики и тракторы, фабрика деревянных ног в Северной Каролине, мебельный завод в Алабаме, рыбоводческая ферма, цветочные плантации… Ошеломляюще. Только посмотришь на все это – и лоб на глаза давит. Как тут решить, особенно если по-настоящему тебя ничего не интересует. Мой доверенный помощник и механик, на которого всегда можно опереться в функциональном смысле, сказал:

– Оставь это все мне, дядя. Я съезжу на них посмотрю – и выберу лучшее.

Я знал, что он сможет – выйти в мир и что-нибудь найти. Но мне спешить не хотелось, я не стремился сделать то, о чем впоследствии пожалею. Я сказал, что сообщу ему точную дату как-нибудь в другой раз. К продолжению темы я не стремился.

Дневной свет я видел все меньше и меньше. Я ложился в кресло, чтобы глаза отдохнули, а просыпался два-три часа спустя; уходил за чем-нибудь и забывал, за чем именно. Я радовался, что со мною жена. В такие времена хорошо, если у тебя есть такой человек, кто желает того же, что и ты, – открытый, а не закрытый твоей энергии. С нею у меня не возникало чувства, что я в какой-то богом забытой дыре. Однажды она надела темные очки с металлическим напылением, я увидел в них себя в миниатюре и подумал, каким маленьким все стало.

А вот сочинять песни мне совсем не хотелось. Я уже давно ничего не писал. Бросил это делать, это занятие меня не заводило. На последней паре альбомов моих композиций все равно было немного. Если говорить о сочинительстве, большей небрежности с моей стороны трудно себе представить. Я уже много чего написал, ну и ладно. Сделал все, чтобы добиться цели, добился ее, и высоких устремлений у меня уже не осталось. Я давно перестал к этой цели бежать. Когда и если в голову приходила идея, я уже не старался коснуться корней ее силы. Я мог с легкостью от нее отказаться и не подходить вовсе. Просто был не в силах себя заставить. Я и не рассчитывал, что еще что-нибудь напишу. Все равно песен больше не требовалось.

Однажды ночью, когда все уже спали, а я сидел за кухонным столом, и на склоне холма ничего не видать, кроме сияющей клумбы огоньков, – все это изменилось. Я написал примерно двадцать куплетов к песне под названием «Политический мир»[114], и это была примерно первая песня из тех двадцати, что я напишу за ближайший месяц или около того. Они взялись из ниоткуда. Может, я бы и не написал их, если б меня так не разложило. А может, и написал бы. Сочинять их было легко – казалось, они просто текут вниз по реке. И не то чтобы они были слабы или далеки – они были у меня прямо перед носом, но если смотреть не мигая, они исчезнут.

Песня – как мечта, и ты пытаешься ее осуществить. Как чужие страны, в которые надо въехать. Написать песню можно где угодно – в железнодорожном купе, на яхте, в седле; помогает, если движешься. Иногда люди с величайшим талантом к сочинению песен никогда ничего не пишут, потому что не двигаются. Ни в одной из тех песен я не двигался – снаружи, по крайней мере. И все же записал их так, будто был в движении. Иногда на песню может повлиять то, что видишь и слышишь снаружи. «Политический мир» могли вызвать к жизни текущие события. Шла ожесточенная президентская гонка, о ней не захочешь – услышишь. Но политикой как формой искусства я не интересовался, стало быть, наверное, в песне все не только поэтому. Она шире. Политический мир в этой песне – скорее преисподняя. А не тот мир, где люди живут, трудятся и умирают как люди. С этой песней, казалось мне, я совершил какой-то прорыв. Словно очухиваешься после тяжелого наркотического забытья, кто-то ударяет в маленький серебряный гонг, и ты приходишь в себя. Там было примерно вдвое больше куплетов, чем впоследствии записали; скажем такие: