Я обвел взглядом комнату, встал и пару раз нервно прошелся туда-сюда, посмотрел на часы на стене – похоже, они тикали назад. Я снова плюхнулся на место, чувствуя, как мне в лицо врезаются морщины, как желтеют белки глаз. Рядом придуривался Эл Купер – рассказывал бородатые анекдоты про собачек. Я слушал, как Дэниэлс играет на скрипке гаммы, листал журналы, оставленные на столике: «Колльере», «Биллборд», «Лук». В журнале «Мэйл» наткнулся на статью о парне по имени Джеймс Лэлли: он во Вторую мировую был радистом, их с пилотом сбили над Филиппинами, – и на миг я отвлекся. Статья наматывала кишки на кулак, нефильтрованная. Пилот Армстронг разбился при падении, а Лэлли взяли в плен японцы – отправили его в лагерь и отрубили голову самурайским мечом, а затем отрабатывали на ней штыковые удары. Я оттолкнул журнал. Расс Кункель, наш сессионный барабанщик, сидел на диване, прикрыв глаза, постукивая палочками, – тускло глядел сквозь стекло. Я никак не мог выбросить Лэлли из головы – хотелось выть на ветру.

Один из гитаристов, Баззи Файтен, репетировал песню, которую будем записывать завтра или послезавтра – а может, вообще никогда не будем. Вошел Джонстон, как всегда бодрый, его постоянно переполняла энергия. Не у многих такое длится подолгу, а у него запас никогда не истощался, причем запас-то был не мнимый. Я только что послушал песню «Новое утро», и мне показалось, что звучит она очень неплохо. «Новое утро» – а ведь хорошее название, подумал я и сказал Джонстону.

– Старик, ты читаешь мои мысли. Да ты их к ногтю всех. Они поймут, о чем ты, только если запишутся на курсы по развитию мышления во сне.

Вот-вот. А мне придется записаться на такие же курсы, чтобы понять, о чем он. Неважно – я знал, откуда Боб это выудил. Я принес в студию книгу Гарри Лорэйна «Секрет силы мозга» и оставил на диване. Я думал, книжка поможет мне и дальше стоп-кадрировать свой имидж, научит меня внушать окружающим лишь тени моего возможного «я».

Гарри Лорэйн, вместе с тем, не шел ни в какое сравнение с Макиавелли. За несколько лет до этого я прочел «Государя», и мне он очень понравился. По большей части Макиавелли был полезен, но торчало кое-что не то: например, когда он делится мудростью, что лучше пусть тебя боятся, а не любят; поневоле задумаешься, как у Макиавелли с масштабами мышления. Я понимаю о чем он, только в жизни тот, кого любят, иногда внушает столько страха, что Макиавелли и не приснится.

Пластинка, над которой мы работали, в конечном итоге действительно стала называться «Новое утро»[109] (по названию одной из песен, что я сочинил для пьесы Маклиша), и на обложке действительно была наша с Вики фотография. Альбом из двенадцати песен вышел, и потекли рецензии. Некоторые критики сочли пластинку тусклой и сентиментальной, поврежденной в уме. Ну что ж. Другие превозносили ее как возвращение «прежнего его». Наконец-то. Хотя тоже бессмысленно. Все это я воспринимал как добрый знак. Сам по себе альбом, конечно, своим звучанием не расшатал бы никаких болтов и скоб, крепивших страну, он ничем не угрожал существующему положению. Все это происходило в то время, которое критики впоследствии назовут моим «средним периодом», а пластинку во многих лагерях воспримут как возвращение. Возвращением она и была. Первым из многих.

Пьеса Маклиша «Чертила» открылась на Бродвее в театре Сент-Джеймс 6 мая 1971 года, а закрылась два дня спустя, 8-го.

1987 год, и моя рука, небожески поврежденная в идиотском несчастном случае, понемногу восстанавливалась. Мясо на ней было содрано до кости, и она до сих пор болела – такое ощущение, что она вообще не моя. Я не понимал, что со мной стряслось, – очень странный поворот судьбы. Все возможности разлетелись на куски. Весной начиналась запланированная сотня концертов, но теперь непонятно, смогу ли я вообще играть. Это отрезвляло. Пока стоял январь, но руке еще следует зажить и восстановиться. Я смотрел в огромное окно на заросший сад, гипс на руке доходил почти до локтя. Я осознавал, что мои дни музицирования, возможно, уже растворились в тумане. В каком-то смысле так и должно было случиться, поскольку прежде я обманывал себя, эксплуатируя ту кроху таланта, что у меня имелась, до точки полного перелома. Уже некоторое время мне это было известно. Но теперь картина несколько изменилась, и меня тревожили исторические последствия.

Публика кормилась равномерной диетой моего полного собрания сочинений на дисках уже много лет, но живым выступлениям, казалось, никогда не удается передать сам дух моих песен – живьем они не закручивались при ударе. Среди всего прочего, из них уходила интимность. Слушателям, наверное, казалось, что они бредут по вымершим садам и сухой траве. Моя аудитория или будущие аудитории теперь никогда не ощутят под ногами те свежевспаханные поля, на которые я готовился вступить. Тому было много причин – это из-за них бутылка виски опустела. Я всегда был плодовит, но тщательностью не отличался, и слишком многое отвлекало меня и превращало мою музыкальную тропу в непроходимые джунгли. Я следовал установленным обычаям, а они не работали. Окна заколочены и заросли паутиной много лет назад, и не сказать, что я этого не знал.

А до этого все изменилось, и далеко не абстрактным образом. Несколькими месяцами раньше произошло нечто из ряда вон выходящее, и я осознал некий набор динамических принципов, согласно которым можно было преобразовать мои выступления. Сочетая некоторые элементы техники исполнения, воспламеняющие друг друга, я мог двигать уровни восприятия, временные структуры и системы ритма, которые придавали бы моим песням яркость, вызывали бы их из могилы – разминали и выправляли их закоченевшие тела. Как будто с разными частями моей души беседовали ангелы. В камине пылал огонь, ревел от ветра. Завеса приподнялась. Перед Рождеством прилетел торнадо, разметал липовых Санта-Клаусов и вымел весь мусор. Почему для этого понадобилось столько времени – загадка. А то, что этого не случилось раньше, – стыд и позор. К тому же я знал, что написал идеальные стихи, дополняющие музыку того стиля, которого я теперь придерживался. Предыдущее десятилетие в профессиональном смысле выбелило и выпотрошило меня. Много раз я подходил к сцене перед концертом и ловил себя на мысли, что не держу данного себе слова. Что это было за слово, я в точности не помнил, но знал, что оно когда-то было. Я пытался его вычислить, но какие тут могут быть формулы? Может, если б я предвидел, что оно так будет, я бы заморозил все на подходах, но я не предвидел. Караван моих концертов, лихо несшийся вперед, завяз в автомобильной пробке, чуть совсем не остановился. Я слишком много раз собственноручно простреливал себе ногу. Приятно считаться легендой – люди будут платить только за то, чтобы ее увидеть, но большинству одного раза хватит. Надо предоставлять товар, не тратить зря времени – своего и чужого. На самом деле я не исчез со сцены, но дорога сузилась, чуть ли совсем не перекрылась, а должна была остаться широка. Я пока не ушел совсем. Я еще ошивался на тротуаре. У меня внутри затаился пропавший без вести, и мне следовало его отыскать. Время от времени я старался, очень старался подхлестывать себя. У природы есть средства от всего, и за ними я как правило шел к ней. И оказывался на лодке, в плавучем доме, в надежде услышать голос; медленно полз вперед; тыкался носом в безопасный берег среди ночи в какой-нибудь глуши; вокруг лоси, медведи, олени; невдалеке скрытный волк, спокойные летние вечера прислушиваются к зову гагары. Все обдумываешь. Но без толку. Я чувствовал, что со мной покончено, осталась пустая выгоревшая развалина. Слишком много помех в голове, и я не мог от них избавиться. Где бы я ни был, я – трубадур 60-х, реликт фолк-рока, стихоплет минувших дней, фиктивный глава государства, которое никто не знает. Я в бездонной пропасти культурного забвения. Называйте как угодно – мне этого с себя не стряхнуть. Выхожу из лесу, люди видят, что я приближаюсь. Я знал, о чем они думают. Мне придется принимать все как есть.