На линии был продюсер моих пластинок Боб Джонстон. Он звонил из Нэшвилла и нашел меня в Ист-Хэмптоне. Мы жили в арендованном доме на тихой улочке с величественными старыми вязами, в колониальном доме с жалюзи на окнах, как в поместьях плантаторов. С улицы его скрывали насыпи с оградами. В доме имелся обширный задний двор, а к дюне за оградой вела калитка на замкё; оттуда можно было выйти сразу на девственный песчаный берег Атлантики. Дом принадлежал Генри Форду. Ист-Хэмптон, поначалу основанный фермерами и рыбаками, теперь служил убежищем художникам, писателям и зажиточным семьям. Вообще-то даже не место, а «умонастроение». Если баланс у вас серьезно подорван, тут самое место его восстановить. Некоторые семьи здесь уходили корнями на три сотни лет в историю, а некоторые дома построены в 1700-х годах; в прошлом здесь устраивали процессы над ведьмами. Уэйнскотт, Спрингс, Амагансетт; огромные просторы; английские мельницы; очарование круглый год, уникальный свет, близкий свету лесов и океанов.

Я здесь начал писать пейзажи. У меня было много занятий. Пятеро детей – мы часто ходили на пляж, плавали по заливу, копали ракушки, целые дни проводили на маяке у Монтока, ездили на остров Гардинера – искали зарытые сокровища капитана Кидда – катались на велосипедах, в тележках, колясках, ходили в кино и на ярмарки под открытым небом, гуляли по Дивижн-стрит, часто ездили в Спрингс – рай для художников, где размещалась студия де Кунинга. Мы сняли дом на девичью фамилию моей матери, и проблем с перемещением по округе у нас не возникало. Лицо мое было не очень хорошо известно, хотя от фамилии людям становилось бы неловко.

В начале недели мы вернулись из Принстона, Нью-Джерси, где мне присвоили почетную докторскую степень. Жуткая авантюра. Мне как-то удалось уговорить Дэвида Кросби поехать со мной. Кросби сейчас входил в новую супергруппу, но я был с ним знаком еще со времен «Бёрдз», по музыкальной сцене Западного побережья. Они тогда записали мою песню «Мистер Тамбурин», и пластинка поднялась до вершин чартов. Кросби был колоритным и непредсказуемым типом, носил накидку Мага Мандрагора, ладил далеко не со всеми, но голос у него был изумительный; просто архитектор гармонии. Он уже тогда стоял на пороге смерти, и в одиночку мог повергнуть целый городской квартал в истерику, но мне очень нравился. В «Бёрдз» он был совершенно неуместен. Буйный спутник, что и говорить.

Жарким безоблачным днем мы свернули с трассы 80 на «бьюике-электре» 69-го года и отыскали университет. Немного погодя официальные лица ввели меня в переполненный зал, облачили в мантию, и вскоре я уже смотрел на толпу хорошо одетых людей в солнечном свете. На сцене стояли и другие получатели почетных степеней, и мне моя нужна была примерно так же, как им – их, но по другой причине. Либеральный обозреватель Уолтер Липпман, Коретта Скотт Кинг, кто-то еще – но все глаза были устремлены на меня. Я стоял на жаре, таращился на толпу, грезил наяву; у меня был дефицит внимания.

Когда подошла моя очередь, оратор представил меня и сказал нечто про то, как я отличился в carminibus canendi[101] и теперь смогу наслаждаться всеми индивидуальными правами и привилегиями университета, к чему бы те ни относились, но после этого добавил:

– Он известен миллионам, но чурается публичности и организаций, предпочитая солидарность своей семьи и изоляцию от мира, и хотя он приближается к опасному порогу тридцати лет, он остается подлинным выражением взбудораженной и озабоченной совести Молодой Америки.

Господи ты боже мой! Меня как током пробило. Я содрогнулся и задрожал, но ничем этого не выдал. Взбудораженная совесть Молодой Америки! Опять начинается. Невероятно! Меня снова обвели вокруг пальца. Оратор мог бы много чего сказать, как-то выделить мою музыку, например. Но когда он сообщил толпе, что я предпочитаю изоляцию от мира, прозвучало так, словно я люблю лежать в железном склепе, а еду мне туда суют на подносе.

Солнце слепило, но я все равно различал, как лица странно пялятся на меня. Я так рассвирепел, что мне хотелось себя укусить. В последнее время общество воспринимало меня скачками, как йо-йо, но после такого мой образ отлетал назад на тысячу лет. Неужели они не знают, что происходит. Даже русская газета «Правда» назвала меня «хапугой-капиталистом». Даже «Метеорологи» – печально известная группа, изготавливавшая в подвалах самодельные бомбы, чтобы взрывать общественные здания, взявшая себе имя по строке из одной моей песни, недавно сменили название – из «Метеорологов» стали «Погодным подпольем»[102]. Я терял доверие на всех фронтах. Происходило всякое. Но я был рад, что приехал сюда за степенью. Пригодится. На вид, на ощупь и на запах – по-всякому она отдавала респектабельностью, и в ней чувствовалось что-то от духа Вселенной. После того как я пошептал и помычал что-то на церемонии, мне вручили свиток. Мы снова загрузились в огромный «бьюик» и уехали. Странный выдался день.

– Кучка мудаков на автодрочке, – резюмировал Кросби.

По телефону Джонстон спросил, думаю ли я о записи. Конечно, я думал о записи. Коль скоро пластинки мои по-прежнему продаются, почему бы мне не думать о записи? У меня было не очень много песен, но их я написал для Маклиша и теперь прикидывал, что можно бы к ним что-то добавить, сочинить что-то прямо в студии, если понадобится, а Джонстону уже не терпелось; работа с ним вообще напоминала пьяные гонки. Боб был занимательный чувак – родился в Западном Техасе, жил в Теннесси, сложен, как борец, массивные запястья и толстые руки, неохватная грудь, низенький, но казался гораздо больше, чем на самом деле; музыкант и автор песен, пару из которых записывал даже Элвис.

Джонстон пытался убедить нас переехать в Нэшвилл и всякий раз, когда мы там оказывались, пытался продать нам это место как очень ненапряжное, где есть все необходимое для жизни. Оно преобразилось, говорил он нам. Люди занимаются тут своим делом. Никому не интересно, кто ты и что ты. Хоть до утра посреди улицы стой, никто на тебя внимания не обратит.

Я приезжал сюда записываться несколько раз, впервые – в 1966-м. Город будто был заключен в мыльный пузырь. Нас с Элом Купером и Робби Робертсоном чуть не выгнали за длинные волосы. Все песни, что выходили из местных студий, повествовали о неверных женушках, что гуляют на сторону от своих муженьков, или наоборот.

Медленно возя нас по Нэшвиллу в своем красном «эльдорадо» с откидным верхом, Джонстон показывал достопримечательности.

– Вон дом Эдди Арнолда. – Потом еще один: – А здесь живет Уэйлон. Вон тот – Тома Т. Холла. Этот – Фарона Янга. – Сворачивал за угол и показывал дальше: – Вон на той улице живет Портер Вагонер.

Я откидывался на обширные подушки кожаного сиденья и таращился с востока на запад. У Джонстона в глазах пылали пожары. В нем было то, что некоторые называют «импульсом». Импульс читался у него на лице, и Джонстон излучал это пламя, этот дух. Ведущий продюсер «Коламбии» по фолку и кантри, он запоздал родиться на сотню лет. Надо было в широком плаще и шляпе с плюмажем скакать с саблей наголо. Джонстон плевать хотел на любые предупреждения, что попадались ему на пути. Его представление о продюсировании пластинки сводилось к тому, что шестеренки должны быть хорошо смазаны – врубай и смотри, как крутятся… Невозможно предсказать, кого он следующим мог притащить в студию, и движение там постоянно бывало напряженным, однако у него, похоже, для всех находилось место. Если песня не получалась или что-то начинало дребезжать, он заходил в студию и говорил что-нибудь вроде: