Политическая оппозиция

Брюмерианцы, и в особенности идеологи, проявляли беспокойство: Бонапарт становился значительной фигурой. Призрак диктатуры, ничего общего не имеющей с коллегиальным правлением, тем более пугал их, что Сиейес был отстранен от власти. Следуя рекомендациям Бенжамена Констана, он ввел в законодательные собрания своих сторонников, чтобы воздвигнуть перед амбициями Первого Консула заслон в виде законодательной власти, и трибуны сразу же заявили о своей нелояльности. В январе 1800 года на первой сессии они избрали председателем Дону, члена Института. Подразумевая Пале-Рояль, место проведения заседаний, Дюверье заявил: «Если кто-либо осмелится заговорить здесь о двухнедельном кумире, мы напомним всем, что эти стены были свидетелями падения полуторатысячелетнего кумира»[13]. Ропотом неодобрения было встречено выступление Риуфа, сравнившего Бонапарта с Ганнибалом. Оппозиция задавала тон в Законодательном собрании под председательством Грегуара. И все же не стоит преувеличивать его оппозиционность. Законы о налогах X года, о префектурах, о реорганизации судебной системы прошли с первой подачи.

В ноябре 1800 года начала работу вторая сессия. Возглавляемая Ганиелем, Малларме, Андрие и Констаном, вдохновляемым госпожой де Сталь, оппозиция в Трибунате возобновила деятельность с еще большим рвением. Отклоняются проекты законов о государственных архивах и о процедуре вынесения приговоров по уголовным делам. Это приводит Бонапарта в ярость. 5 декабря он обрушивается в Государственном совете на «голубые ленточки 1793 года, самолюбию которых, похоже, не дают покоя слишком яркие воспоминания». «Результатом всего этого, — продолжает он, — будет то, что они не позволят нам выработать нужное количество законов, разрешат принять лишь самые необходимые, вроде закона о бюджете, и заставят этим ограничиться». Предупреждение осталось без внимания. Борьба возобновилась вокруг закона о чрезвычайных мерах, о государственных займах и мировых судах. Бонапарт был вне себя: «Эту свору метафизиков давно пора утопить. Настоящие паразиты, забившиеся в складки моей одежды. Уж не думают ли они, что я позволю поступить с собой, как с Людовиком XVI?» Это была уже угроза в адрес идеологов.

В октябре 1801 года открывается очередная сессия. Председателем Трибуната избран Дюпюи, автор исследования «О происхождении религиозных культов». Этот атеист, бывший член Конвента, противник переговоров Бонапарта с Римом — очередной вызов Первому Консулу. Слово «субъект», употребленное в тексте одного из мирных договоров, подписанных Бонапартом с Россией, Баварией, Соединенными Штатами Америки, Королевством Обеих Сицилий и Португалией, вызывает гнев Жингене, Костаза и Жара-Панвилье. Однако решающее сражение развертывается вокруг первой редакции Гражданского кодекса. Бонапарт вынужден забрать свой текст о гражданских правах. Это поражение. Поражение, омраченное выступлением далеко зашедшего в своей заносчивости Шазаля: в тот момент, когда Бонапарт поехал за титулом президента Итальянской республики, он напомнил, что ни один гражданин Франции не имеет права быть членом правительства иностранного государства.

Подоспевший срок обновления на одну пятую состава Трибуната и Законодательного корпуса позволил Бонапарту избавиться от наиболее рьяных идеологов. Проведение акции было поручено второму консулу, Камбасересу. Вместо того чтобы прибегнуть к жеребьевке, привычной, хотя и не предусмотренной конституцией процедуре, Сенат назначил триста двадцать «старых» и восемьдесят «новых» членов. Так, без лишнего шума исчезли Бенжамен Констан, Ларомигьер, Жингене, Дону, Жан Батист Сей, Андрие, Иснар, Ганиль и Байель. Законодательный корпус, где благодаря молчаливости его членов и анонимному голосованию сопротивление было более умеренным, покинули люди из ближайшего окружения Сиейеса, а также друзья мадам де Сталь: Бреар, Лакретель… Никто не возражал. В сущности, назначенные, а не избранные представители идеологии не пользовались поддержкой народа. Они верили в свое интеллектуальное превосходство, надеясь навязать его Бонапарту и обществу. Преданные частью брюмерианцев, брошенные на произвол судьбы общественностью, они стали легкой добычей. Их личные интересы преобладали над их принципами. Победы Бонапарта оказались весомее собраний сочинений идеологов. Выяснилось, что салоны мадам де Кон-дорсе и мадам де Сталь — еще не вся Франция.

Другим очагом сопротивления была армия. Ее профессиональные кадры состояли из убежденных республиканцев. Разве не Революции обязаны были генералы своим продвижением? «То, что они принимали за любовь к Республике, — пишет Токвиль, — являлось скорее любовью к Революции. В самом деле, армия оказалась во Франции единственным организмом, все члены которого так или иначе выиграли от Революции, извлекли из нее выгоду». Вынужденная праздность, как следствие мира на континенте, зависть к более удачливым или более дерзким командирам также порождали немало злобы. Недовольные группировались вокруг Моро. Ожеро, Ле-курб, Дельмас вели подстрекательские разговоры. В Ренне, в ближайшем окружении Бернадота и его адъютанта, генерала Симона, тлел заговор под названием «горшки с маслом». Эти горшки использовались для нелегальной транспортировки антибонапартистских памфлетов. Первый Консул без особого труда призвал зачинщиков к порядку: Декаен отбыл в Иль-де-Франс, Ришпанс — в Гваделупу. Лекурба сместили, а затем вовлекли в какую-то аморальную аферу. Брюн отправился послом в Константинополь.

Недостаток твердости республиканских генералов, в том числе Бернадота, помилованного, так как он был свояком Жозефа Бонапарта, усугублялся неблагонадежностью войск. Заговоры стали привилегией офицерства. Солдаты в них не участвовали. Их устраивало прекращение военных действий. Фуше, которого Бонапарт заподозрил в излишней снисходительности к оппозиции, а также во враждебном отношении к идее пожизненного консульства, был смещен. Правда, весьма деликатно: министерство упразднили, а его бывший глава стал членом сената.

Не утратившие надежды роялисты, поредевшие якобинцы и прирученные идеологи беспомощно взирают на то, как официальная пропаганда превозносит достижения Бонапарта. Последний ходит героем: это он восстановил мир в стране и на континенте, стал подлинным оплотом революционных завоеваний, национальным миротворцем, который распахнул двери перед эмигрантами, однако сохранил в неприкосновенности национальное имущество, восстановил приходы, но не допустил возрождения феодализма. Обратимся к мемуарам Ламартина. В них нашло отражение то воодушевление, которое вызывала в народе личность Бонапарта: «Первый памятный мне всплеск политического энтузиазма поразил меня на одном деревенском дворе, примыкавшем к двору нашего дома. Он принадлежал некоему молодому человеку по имени Жанен, чуть более образованному, чем его земляки, обучавшему приходских детей грамоте. Как-то раз, выйдя под звуки рожка и барабана из лачуги, в которой размещалась его школа, и окружив себя мальчиками и девочками, он указал им на картинки с изображением выдающихся людей, которыми торговал разносчик. "Вот, — сказал он им, — сражение у пирамид в Египте, выигранное генералом Бонапартом. Этим невысоким, худым и почерневшим от загара человеком, который с саблей в руке гарцует перед горой обтесанных камней, именуемых пирамидами". Все утро разносчик торговал этими свидетельствами национальной славы, а Жанен растолковывал виноградарям их содержание. Его энтузиазм передался местным жителям. Так я получил первое представление о славе. Конь, султан и длинная сабля навсегда стали для меня ее символами. Эти простолюдины долгое время, быть может — всегда, были солдатами. Приобретенные картинки и то, что на них было изображено, зимними вечерами обсуждалось в домах, на конюшнях, и всякий раз в дом приглашали Жанена, чтобы он прочитал вслух подписи под этими прекрасными и правдивыми изображениями».