Он был членом «Хоспитал-клаб» в Ковент-Гардене, что стоило немалых денег, и от этого членства, пожалуй, ему стоило бы отказаться хотя бы до тех пор, пока у него вновь не будет стабильного дохода. Однако он этого не только не сделал, но и продолжал целыми днями просиживать там, прямо в баре пытаясь писать заказанную ему галереей Уокера детскую книгу, потому что не любил надолго оставаться в одиночестве. Это, кстати, было одной из главных причин его нежелания отказываться от членства в клубе. Пил он немного – лишь для того, чтобы снять излишнее напряжение. И вот однажды, где-то около трех часов дня, его окликнули:

– Гевин?

Он поднял голову и увидел, что на него с улыбкой смотрит стоящий рядом Эдвард Коул, он же пастор Мандерс, он же хозяин дома, куда сбежала Эмми, когда решила Гевина бросить. В присутствии этого человека Гевину всегда становилось не по себе. Он вообще чувствовал себя неловко в обществе геев. Во-первых, по чисто физиологическим причинам, а во-вторых, у него каждый раз возникало неприятное ощущение, что над ним подшучивают, пользуясь при этом неким особым языком, который хоть и звучит похоже на английский, но ему, Гевину, толком не понятен.

– Как поживаешь?

– Что? Ах да, хорошо поживаю. У меня все хорошо, Эдвард. Твое здоровье.

– Эмми говорит, что твое состояние очень ее тревожит.

На следующий день Тони скажет ему: «Черт побери, Гевин, ты же публичная фигура!», хотя куда важнее было то, что публичной фигурой являлась Эмми, и Гевин будет просто вне себя, когда чуть ли не в каждом газетном материале, посвященном его стычке с пастором Мандесом в клубе, его, Гевина, будут называть «бывшим мужем» или «супругом в отставке»…

– Иди ты со своим гребаным сочувствием знаешь куда, – сказал он Эдварду Коулу.

– Боже мой. – Эдвард удивленно приподнял бровь. – Теперь я понимаю, что она имела в виду.

– Нет, уж ты-то точно, черт побери, не имеешь ни малейшего понятия о том, что она имела в виду!

– Знаешь, что я тебе посоветую, – сказал Эдвард, потому что, если кто-то сломал протянутую тобой ветвь оливы, ты, безусловно, имеешь полное право больно пырнуть этого человека ее острым обломком, – побольше налегай не на спиртное, а на чай «Эрл Грей», пока солнце за нок-реей не скрылось.

На газетных снимках будет очень хорошо видно, куда именно угодил кулак Гевина, и это, собственно, станет одной из причин, по которой его все же не стали преследовать в судебном порядке за нанесение тяжких телесных. Впрочем, через несколько месяцев в его жизни возникнут такие обстоятельства, что тюремное заключение станет казаться ему даже более предпочтительным.

А ту ночь Гевину пришлось провести в камере Центрального полицейского участка Уэст-Энда, и лишь на следующий день его выпустили под залог. Он позвонил Тони, еще не до конца понимая, в какую глубокую яму с дерьмом ухитрился угодить; до него дошло это, только когда Тони швырнул ему на колени газету «Дейли мейл». Так что их с Тони отношения – и личные, и деловые – завершились еще до того, как они добрались до Ричмонда. Последние две мили до дома Гевин прошел пешком. И, пока он шел, какой-то мальчик лет девяти-десяти остановил его и попросил сделать с ним селфи. Гевин ни с того ни с сего разъярился и послал мальчишку куда подальше, и тот разревелся от обиды. Лишь после этого Гевин понял, что ребенок ничего не знает о том, что с ним, Гевином, случилось накануне. А отец мальчика возмущенно заметил: «Да что это с вами такое?»

Консультант по финансовым вопросам, разумеется, оказался «занят с другими клиентами», и Гевину предложили подождать, причем в одной из самых маленьких приемных компании «Крейс и Лонер», где какой-то прыщавый юнец, явно мелкая сошка, настырно советовал ему «подтянуть» бюджет, отказаться от кое-каких инвестиций, затем сдать в аренду дом и переехать в небольшую съемную квартиру. Тон у прыщавого юнца был безошибочно узнаваемым, с тем же успехом он мог прямо сказать: «Мы более не испытываем особого желания видеть вас в числе наших клиентов».

Мартин вышел из больницы с металлическими штифтами в бедре. Ходил он теперь очень медленно и только с ходунками, которыми обязан был пользоваться ближайшие несколько недель. Мэдлин считала, что постоянные боли и прием анальгетиков так сильно на него подействовали, что он стал выглядеть непривычно инертным и неадекватно воспринимал окружающую действительность. Однако вскоре дозу лекарств значительно снизили, да и ходить Мартин начал сам, без ходунков, но особых изменений в его мировосприятии не произошло, и Мэдлин стало ясно: травма оказалась не только физической, но и душевной, и теперь самоуверенность Мартина и железная хватка, помогавшая ему держать «в тонусе» и себя, и всю семью, и окружающих, остались в прошлом, ибо поддерживались исключительно за счет некоего пролонгированного усилия воли, демонстрировать которую у него больше нет ни сил, ни желания.

А Дэвид у себя дома, в Дареме, надел на голову полиэтиленовый пакет и затянул его поплотнее, собрав края на затылке, точно конский хвост. Он был уверен, что если сумеет подавить безусловный рефлекс и не позволит себе дышать ни ртом, ни носом, то ему, возможно, удастся проникнуть в царство великого покоя. Но, как только он начинал терять сознание, его пальцы сами собой разжимались, пакет раскрывался, и он снова начинал дышать. Подобные манипуляции Дэвид проделывал довольно часто. И каждый раз представлял, как родители найдут его мертвым на полу спальни. Или какой-нибудь человек, гуляющий с собакой, обнаружит его тело на ближайшем пустыре, когда после тщетных недельных поисков оно уже все распухнет и начнет разлагаться. А иногда он думал о том, что после таких экспериментов можно навсегда превратиться в безмозглый овощ. Подобные мысли действовали на него успокаивающе, хотя и по-разному.

В течение трех месяцев Гевин большую часть времени был постоянно пьян; нет, разум он не терял, не шатался и не спотыкался на каждом шагу, но уже за завтраком выпивал стаканчик виски и потом весь день продолжал умеренно, но непрерывно прикладываться к бутылке – каким-то иным способом удержать мир хотя бы на расстоянии двух-трех шагов от себя ему не удавалось.

Когда его исключили из «Хоспитал-клаб», он, не изменив новой привычке, стал целыми днями просиживать в других, еще менее благотворно влияющих на состояние, питейных заведениях Ковент-Гардена и Сохо, перебираясь на новое место всякий раз, как получал очередной дружеский совет относительно здоровья и благополучия.

Электронную почту он не проверял. На телефонные звонки не отвечал. Впрочем, имейл от Кёрстин из Сиднея он все-таки прочел. Она писала: «Ты забыл о дне рождения Тома. Я тебе напоминала, но ты все-таки забыл. Если я продолжу с тобой переписку, то постоянно буду на тебя злиться, а я устала злиться. Так что, пожалуйста, больше нам не пиши и не звони. У Тома теперь новый отец. Добрый, щедрый и надежный человек. А ты ничего хорошего нашему сыну дать не сможешь».

После этого всю неделю Гевину снился тот незнакомец. Он держал Тома за шкирку, прижимая к виску мальчика дуло обреза, а Гевин все пытался до них добраться, но, как часто бывает во сне, воздух отчего-то становился невероятно плотным и не давал ему к ним подойти, и, пока он боролся с этим непреодолимым препятствием, незнакомец успевал выстрелить, и голова Тома словно взрывалась, превращаясь в облачко мелких кровяных брызг.