— Стал-быть, обиделся, верховный атаман? За волей на Волгу подался, а следом на Яик!

— Не ехиди, — скривился Матюша. — Нешто не понимаю, что во всём начало требуемо? Сам начальствовал. Но досадно, понимай, головному закопёрщику казацкому подневольным сучонком вдруг стать — под пяткою Сукина такого-сякого, что тех краёв досель и не нюхал! Его, Сукина, заслуга в том лишь, что воевода…

— Плохо обо мне полагаешь, атаман. Мне, ратнику, и не понять? — Степан задумчиво опустил севрюжье поленце. — Да, вить, с иного боку, кабы все из подчинения государевых начальников вышли, что сталось бы? Кабы казаки воеводу Ивана Шуйского ослушались, превознеся свои заслуги поперёд долга и выше его звания, так отстояли бы мы Псков? А? То-то. Либо ты сам Ермаку, блаженные памяти, Тимофеичу не дал первенства?

— Сравнил шелом с репой! Ермак и Сукин! — захохотал Якуня, вертя единственным левым глазом. Смех заразил общество. Не сдержался сам Степан, расползлись иссечённые губы, пощурились веки.

— Видишь! — Мещеряк пренебрёг смехом. — Голова казацкая от ваших служилых тем и отлична, что не мысль ею руководит, а к воле тяга. Всё, про что ты говорил, я и сам до тебя разумел, а всё едино: перемогла присягу вольница. Что ж делать теперь?

— Э, брат, вменять легко. Ты что думаешь, мне так вот прям и охота хребтину гнуть перед боярином пузатым? Прям родился я, что ль, такой вот вьюнок? Пойми, не перед ним гну — перед государем, кой выше всякого Сукина воеводы. — Казаки заусмехались перестановке. — Ибо царь блюдёт пользу всех, всего народа.

— А в первую голову — того ж Сукина, воеводы жирногузчатого, — кончил Матюша.

— А вы-то — чью, в таком разе?

— Я? — атаман задумался. — Хм, свою… вестимо.

— Свою! А ты, думаешь, боярам-воеводам от того хуже, а народу легше? Думаешь, бояре от военных невзгод пуще мужика плачут?

— Эт, оно, конечно… Ежели вот так вот повернуть…

— В том и суть, что от ваших игрищ народ лиха терпит, куда поболе толстозадых. Ну, положим, учините вы взбучку ногаям. А кому от того хуже? Вы-то отбрыкаетесь, в сторонке сховаетесь, ещё наживётесь. И по новой. А на отечество двунадесять языков насядут. Простому-то люду таку телегу да на горб! Воеводы, те уж как-нибудь откумуются. А ломовой мужик всё лихо на своих раменах попрёт… И вытащит, конечно… Сам ли не из мужиков? Да и многие ль у вас — из тиунов да бояр? То-то. Ваши гулянья по простолюдину, по крестьянину первым делом шибают.

— Это мы смутно, но и без тебя разумеем, — проворчал атаман. — Ты вот поясни: выход где? Что, сызнова на службу проситься, в Сибирь возвертаться?

— А что помехой? И почему в Сибирь? Вот Семейка же пошёл. И не плачет пока. На своей же поляне промышляет…

— А, Семейка… Литвин… — атаман досадливо махнул рукой. — То покамест… У меня иное. Ты ведь вникни в обстоятельство. Я уж вроде и состою на службе. Со времени взятия Кашлыка, да-да. Ан, вон как служба-то проходит…

— Боишься, осерчает государь за самовольное огурство? За побег на Волгу? За новые студные дела? Что ли?

— Мало чего боюсь Я. — С нажимом якнул. — И уж, чего-чего, а гнева, пущай и государского, вовсе не боюсь. Другое меня заботит. Славное имя моё. Заслуги долгим сибирским походом добытые ныне завеяны. Кто есть Матюша Мещеряк? А, вор-станичник…

— Ну, витийно накрутил. Всё, впрочем, к одному сводится, всё около того ж вертится: как имя доброе вернуть и доверие! А сам же признаёшь, что путь один: покаяться в лихоимствах да отдаться на милостивый государев суд.

— Ты всё справно глаголешь. Токмо заноза есть одна: суд милостив ли будет? — усмехнулся Мещеряк.

— Понял-понял, атаман. Следует ли из этого, что, коль будешь уверен в отпущении вин, так и разговор может по-другому повернуться?

— Приятностно беседовать с понятным человеком.

— С умным и любезным разговор вкусней… шевриги, — не остался в долгу Степан, отбрасывая рыбий скелет.

— Ну, так ты уразумел, за чем, наверно, дело стрянет?

— Я — да, — Степанова ладонь доказательно накрыла левогрудье. — А вот все ль твои, атаман, думы такие одобрят? — Бердыш повёл головой в сторону казаков, чья напускная беспечность свидетельствовала о неприкрытой увлечённости беседой.

— А какие думы? — с притворной кривинкой повертел головой атаман. — Нету дум, дым один. А за тех, кто со мной, я в ответе. И однодумцы всегда найдутся. Да… А ты-то, я погляжу, за тем сюда и правил… Была охота по степи мотаться, пряниками дяденек соблазнять…

— Нагольная правда. И охота ужасть как приятна: под дулом к уму-разуму звать. Стал-быть, дело за государской грамотой?

— В ней, в ней, милай. Да ещё в условиях, которые там прописаны будут, — подтвердил Мещеряк.

— Экие ж мы упрямые.

— Что делать? Вольный ветер, он из башки дольше хмеля выходит.

— Угу. Только надобно нам в таком разе до слова друг друга понять, Матвей.

— Про чо ты? — как бы насторожился атаман, отдёрнулся овнач, донесённый к губам. — Поясни.

— Про то, что прощение для вас, глядишь, и не так трудно добыть. Только и от вас одно старание попрошу.

— Что такое? Мы завсегда расстараться радёшеньки, батюшке б государю угодить.

— Всё шутишь? А дело не шутейное. Коли вам государеву грамоту об отпущении прежних вин привезут, вы с оно дня новых вин не начудите. Ибо про них может выйти новая грамота, позже. И, кто знает, столь ж ли милостивая? Первая, она строго на досюльные проказы будет.

— Ясен пан, как пню — ясень. Сейчас всё прояснил и высветил. — Атаман почесал голову. Это передалось другим. Ему сочувственно вторили, крякали, чесались. Видать, сопереживали. — Ну, что ж, и мы, в таком случае, порадеем — как бы не обидеть доверие государево. — Непонятно было, без шуток говорит Матюша или юродствует. — Пусть токмо он слово своё держит. Правда, братва, пусть царь всегда держит обещанья свои?.. А наше слово, так оно, — атаман показательно, с воодушевлением сжал кулак и сронил, подмигнув, — крепче гороха.

— Коль его не размочить, — вставил Степан.

— Кого? — как бы растерялся Матвей. — А, горох-то? Дак мокрость токмо от скрытых недомолвок случается, — завершил и засмеялся. Теперь добродушное лицо отливало таким плутовством, что и скомороху в завидку.

— Надо было давно так: по уму да подобру.

— Надо бы, да не ума…

У Мещеряка прожили несколько дней. Вместе с атаманом побывал Степан на рыбалке и ловитве. Матюша обещал не соваться к Самарской излучине. Было время приглядеться к нему. И, в целом, атаман впечатлил: умён, обходителен, скрытен, себе на уме. А непростой союзник лучше, чем простодырый друг.