Эти киты тщательно оберегают свою истинную мощь от любопытных глаз и не спешат предстать перед нами во всей красе. Вот один из них проносится под водой, и я вижу яркие голубые вспышки там, где солнечные лучи касаются исполинского тела. Вот еще один вырывается на поверхность, но не весь: голова тут же погружается снова, уступая место выгнутой дуге спины. По скользящему, плавному движению невозможно догадаться, как огромна и тяжела его туша. Исполины морей хранят свои тайны. Мне остается лишь домысливать их очертания.

Раджеш с командой говорят, что в этих водах китов не видели уже несколько дней — с тех пор, как на Фукусиму обрушилось цунами. Наверное, на них как-то подействовало землетрясение. Японское цунами было пять дней назад, и я не могла оторваться от новостей. Они приводили меня в ужас, и все-таки мне хотелось посмотреть на неумолимую черную воду, которая сметала на своем пути целые города. «Так вот, значит, что это было», — думала я, глядя, как волны хоронят под собой японские дамбы. Вот что пришло за нами. Вот что мотало меня как щепку. Тогда у меня не было возможности оценить масштаб. Сейчас тот же самый океан смотрит на меня невинным, лазурным взглядом. Какая метаморфоза.

Интересно, где были эти киты, когда волна пришла за нами? Здесь, в этих водах? Почуяли ли они что-то странное? К нам подплывает еще один великан, прежде державшийся на расстоянии. Я слышу громкое низкое мычание: выдох. Теперь кит втягивает воздух в себя. Над водой разносится печальный, протяжный всхлип.

Я молчу. Теперь я сижу на сырой подушке прямо на палубе катера, уже не испытывая потребности разглядеть каждое движение китов. Смятение улеглось. Я больше не боюсь смотреть на китов без Вика. Мне больше не нужно шарахаться и закрываться от воспоминаний. Красота и чистота этих великолепных существ лечит мне душу, и я радуюсь покою. Затем снова бросаю взгляд за борт. Поразительное зрелище: кит испражняется. Мощная красная струя понемногу сливается с голубой водой. Ах, Вик, тебя бы сюда. Погляди, сколько криля.

Я хочу навсегда остаться на этом катере. Меня убаюкивает морской ветерок и легкая качка. В бескрайнем просторе мне тепло и уютно. Синие киты кажутся ненастоящими, невозможными, непостижимыми, но среди них боль ненадолго меня отпускает. Почему-то на этом суденышке я могу принять и собственное неверие в то, что случилось, и немыслимую правду моей утраты, которую часто приходится искажать и затушевывать, чтобы вынести — чтобы можно было готовить еду, читать лекции, чистить зубы. Быть может, увиденное чудо природы отомкнуло мне сердце. Или эти невероятные синие киты и впрямь меня околдовали?

Кажется, я сплю: небо и море сливаются в дремотной голубой дымке. Рядом с нами ныряет кит, и я впервые вижу, как над водой вздымается огромный хвостовой плавник. Погружение занимает считаные секунды, но для меня время течет как в замедленной съемке. Вода, падающая с хвоста, словно бы застывает сталактитами.

И я вспоминаю другой, не мой сон. Через несколько месяцев после волны Анита рассказала мне про сон, который приснился Кристиане. Тогда ей было восемь лет, и она никак не могла понять, что случилось с ее друзьями. Однажды утром за завтраком девочка заявила, что Вик и Малли вернулись домой. Оказалось, что она говорит про сон, который приснился ей накануне. Кристиана видела Вика и Мала: держась за руки, они выходили из моря.

Китовый хвост бьет по воде и скрывается в ее голубой толще. Вот и все, он ушел на глубину, уплыл от нас. Еще какое-то время я вижу пенный след от его хвоста, но вскоре и он исчезает. Благостный утренний штиль кончился. Уже полдень, волны становятся все выше, катер кидает из стороны в сторону.

Мы разворачиваемся к берегу, и я признаюсь Малати, что для меня синие киты уже давно связаны со Стивом. Это был один из первых разговоров, после которых я стала воспринимать его уже не только как вечно поддатого юнца с рабочих окраин Лондона, умудрившегося поступить в Кембридж. Стив рассказал мне, как шестилетним мальчиком впервые попал в Музей естественной истории. Это была школьная экскурсия. Он вошел в зал морских млекопитающих, понятия не имея, что его там ждет, и увидел модель синего кита в натуральную величину. Это зрелище так его потрясло, что из глаз хлынули слезы. Никогда прежде он не испытывал такого восторга, да и вообще не подозревал, что в мире бывают подобные чудеса. Он мало что видел за пределами своего района — и вдруг такое откровение! Но ему сразу стало страшно: он знал, что одноклассники, если заметят хоть одну слезинку, долго будут над ним издеваться. По понятиям их школы мальчикам не полагалось плакать из-за китов. Даже в шесть лет.

Когда мне было восемнадцать и я собиралась в Кембридж, мама очень переживала, что мне придется есть безвкусную английскую пищу, и старалась научить меня готовить дхал. Но я терпеть не могла лук — с того самого дня, как тетушки заперли трехлетнюю меня в бабушкиной кладовой (кажется, за то, что не давала им отдохнуть после обеда). Полутемная комната была вся заставлена корзинами с мелким красным луком. После этого я не могла есть лук сырым и даже прикасаться к нему. Если где-то в доме на полу валялась луковая шелуха, я звала кого-нибудь, чтобы ее убрали. Других страхов у меня не было. Я впервые в жизни уезжала со Шри-Ланки. До этого я никогда не жила отдельно от родителей. Я расставалась со школьными подругами, которых знала с тех пор, как нам исполнилось по четыре года. Но почему-то я совсем не беспокоилась. Мне легко давалось все, что было важно в том возрасте, — учеба, дружба, флирт, — и я точно знала, что не пропаду. Вместо меня волновалась бабушка. Каждое утро, хорошенько отругав слуг за то, что помяли жасмин, который она велела нарвать, бабушка зажигала масляный светильник, подносила мятые цветы каменному Будде и молилась, чтобы я не вышла замуж за ali wandura — обезьяну-альбиноса, то есть белого мужчину.

Моя первая зима в Кембридже — зима 1981 года — выдалась такой снежной, что моя уверенность в себе несколько пошатнулась. Я в ужасе разглядывала заметенную Хантингтон-роуд. Чтобы попасть на занятия, мне надо было проехать две мили на велосипеде по этой снежно-ледяной каше. Мои новые друзья были очень терпеливы. Они ехали по обе стороны от меня и страховали, когда мой велосипед начинал вилять. Мы — юные экономисты из Гёртон-колледжа — быстро стали неразлучны и передвигались исключительно стайкой. Когда я только познакомилась с Дэвидом и Аланом, они заявили, что приехали в Кембридж «покорять высоты науки», но несколько месяцев спустя мы с Дэвидом на пару убегали с лекций, чтобы послушать «Нашу мелодию» на «Радио-1». Лестер, который был на курс старше нас, иногда пытался скрыть восточнолондонские корни, неубедительно притворяясь нигерийским принцем. Клайва мы все очень уважали за то, что не пошел в университет сразу после школы, а отправился в Мексику и целый год зарабатывал там игрой на флейте. Сеок приехала из Сингапура; мы с ней были единственными иностранками в нашей группе. Она не только ездила на велосипеде лучше, чем я, но и ходила в черной одежде и полной боевой раскраске готов. Я носила ярко-синий пуховик, подаренный одной из тетушек, и напоминала человечка с рекламы шин Michelin.

В тот первый год мне многое пришлось освоить. Кейнсианская критика монетаризма — это ерунда по сравнению с «Жизнью Брайана», первым эпизодом из «Монти Пайтона», который мне довелось посмотреть. Я не понимала половину шуток. Я заставила себя увлечься группой The Clash, потому что ее слушал Дэвид, и даже купила их альбом Combat Rock. Вскоре мы с друзьями заболели политикой — левого толка — и принялись ночи напролет обсуждать грядущий кризис капитализма. Во время протестов против урезания социальных программ при повальной безработице я швыряла яйца в сэра Джеффри Хау. Помню, что на юноше, который сражался бок о бок со мной, были брюки в яркий горошек.