Мы со Стивом упивались этими походами. Свежим, бодрящим утром так хорошо бродить по торговым рядам, прихлебывая из пластмассового стаканчика кофе, по вкусу похожий на слабенький чай. Мы подолгу любовались девонширскими крабами в блестящих лиловых панцирях и золотистыми солнечниками с серьезными, недовольными мордами и длинными острыми шипами на спинных плавниках. Выискивали лещей с самыми прозрачными глазами и упругими тушками и самые толстые хвосты удильщиков. Ящиками скупали кальмаров, брали целых каракатиц в сверкающей розоватой мантии, а еще тунца и даже рыбу-меч. Когда мы приходили домой, Стив начинал подлизываться к Мейли в надежде, что она почистит кальмаров. Няня возмущенно фыркала. Если ему достало ума в несусветную рань притащить кучу рыбы, чтобы провонял весь дом, пусть сам ее и чистит. Так что Стив, по локоть в слизи головоногих моллюсков, в очередной раз отложив отчет для Министерства труда и пенсий, заступал на рабочее место у кухонной мойки.

Мальчиков очень интересовали подробности наших утренних вылазок: «А правда, вы видели целую рыбу-меч? Прямо вместе с мечом?» Как-то я рассказала им, что в детстве, на Шри-Ланке, у меня был рыбий меч — настоящий, с шипами на конце. Я держала его у себя в комнате, на книжной полке.

Этот меч появился, когда мне было лет двенадцать или тринадцать. Мы ездили на каникулы в «Вилпатту» — национальный парк на северо-западе Шри-Ланки. После долгой ухабистой дороги мы остановились в рыбацкой хижине где-то в джунглях. Мои родители и дяди с тетями, как всегда, отправились на поиски крабов и лобстеров. На берегу лежал разбитый катамаран, а сверху на нем — тот самый меч. Я с интересом его разглядывала, когда подошел очень симпатичный молодой рыбак и предложил забрать меч себе, раз он мне так понравился. Но едва я начала получать удовольствие от очередного, как мне казалось, ненужного похода за крабами, как появился мой дядя Бала и спросил у юноши, не хочет ли он на мне жениться. Дядя весьма цветисто расхвалил меня, не забыв упомянуть, что я учусь лучше всех в классе. Бедный мальчик засмущался и сбежал, но кто-то из моей родни все же успел его сфотографировать — голого по пояс, в желто-голубом саронге; на шее — акулий зуб на черной веревочке. Много лет спустя я нашла этот снимок в одной из книг, которые взяла с собой, отправляясь в Кембридж (девочки-невесты из меня так и не вышло). Фотография до сих пор лежит где-то в нашем лондонском доме. Однажды я показала ее мальчикам.

— Красивей, чем папа, да? — спросила я.

— Еще чего! — возмутился Вик.

Не хочу вспоминать все это в одиночестве. Хочу делиться воспоминаниями со Стивом. Пусть бы сейчас был один из тех дней, когда нам удавалось улизнуть из дома и пообедать в городе. Мы сидели бы в ресторанчике La Bota, где так хорошо готовят осьминогов на углях.

Дома у нас никогда не получалось поработать как следует. В какой бы комнате я ни расположилась, Стив вскоре просовывал голову в дверь и спрашивал: «Может, перекусим?» — и мы шли в сад, пить чай на свежем воздухе.

Потом он звал меня к себе в кабинет: «А помнишь вот это?» — и включал что-нибудь, например, из Элвиса Костелло[26], которого слушал в студенческие годы. Надо сказать, Стив тогда неплохо изображал своего любимого певца. У Костелло была песня под названием Alison, а имя Алисон — анаграмма имени Сонали, как Стив с гордостью сообщил мне однажды в университетском коридоре, в те дни, когда я не обращала на него особого внимания. «Ну-ну», — подумала я, вслушавшись в текст песни: «Говорят, ты позволила кое-кому снять с тебя платье на вечеринке».

Благополучно потеряв очередной день, Стив потом работал допоздна и ложился спать в два, а то и в три часа ночи. Но нам всегда удавалось устроить себе неспешный ужин после того, как мальчики укладывались в кровать. Ясно вижу, как Стив готовит дхал с бутылкой бельгийского пива в руке и слушает Колтрейна, приглядывая за кипящим маслом и выжидая, пока лопнут семена горчицы. «Странная вещь, но потрясающе сделанная», — говорил он про песню Blue Train («Синий поезд»). Готовя, он часто подпрыгивал и зашвыривал воображаемый баскетбольный мяч в такое же воображаемое кольцо. «Ну что сидишь? Поиграй со мной!» — звал он, а я выгибала бровь и демонстративно закидывала ноги на соседний стол. Примерно так же меня утомляли его ностальгические стенания по порошковым десертам со вкусом клубники.

Помню головокружительную свободу пятничных вечеров, когда мы оставляли детей на попечение няни и уходили гулять. На этот случай у нас было два любимых ресторана: Odette’s в Примроуз-Хилл и Blue Diamond в Чайна-тауне. Еще мы заскакивали в итальянский бар на Фрит-стрит, брали двойной эспрессо и неторопливо потягивали его на открытой веранде даже в самые холодные вечера. А иногда мы доезжали до Восточного Лондона и шли в пенджабское кафе на Грин-стрит, где пекли чудесные тандырные лепешки. Я любила кататься по вечернему Лондону. Весь город был нашим. Стив как истинный лондонец хорошо чувствовал и понимал душу родного города и открывал ее мне. Теперь, возвращаясь в наши места, я чувствую в груди приятное тепло от этих воспоминаний. И все-таки это нельзя понять и принять до конца. Как может быть на свете Лондон без Стива?

Помню, как мы вчетвером ехали домой, в Северный Лондон, в наше последнее воскресенье в Англии. Перед этим мы заходили в универмаг Fortnum & Mason за рождественским подарком для моей матери. Стив хотел показать мальчикам новый корпус, в который должен был переехать их исследовательский центр, — возле вышки British Telecom. Шел дождь, и мне не терпелось попасть домой. «Посмотрим, когда вернемся со Шри-Ланки», — сказала я им тогда.

Мы пообедали в ресторанном дворике универмага, и Вик очень радовался, что его наконец кормят английской едой. Малли считал себя ланкийцем, а вот Вик настаивал, что он англичанин, как папа. В тот же день Стив закупил большой запас своего любимого конфитюра из лайма — чтобы было чем полакомиться, когда вернемся.

Потом, в январе, моя подруга Анита начисто прибрала нашу кухню и выбросила все продукты — в том числе и баночки с вареньем. Впервые вернувшись в наш дом, я долго в оцепенении глядела на пустые полки шкафов. Теперь, приезжая в Лондон, я понемногу восстанавливаю наши запасы. Белые керамические баночки для специй снова полны куркумы, гвоздики, корицы, пажитника, кокосовой стружки. Но есть предметы, на которые я до сих пор не могу взглянуть. Не могу прикоснуться к устричному ножу Стива. Не могу открыть его кулинарные книги. Я знаю, что не вынесу вида масляного пятна на странице с рецептом запеченных кальмаров или прилипшего горчичного семечка на рецепте карри с баклажанами в «Лучших блюдах от Ceylon Daily News».

В свой самый первый вечер на Шри-Ланке полуодетый Стив прыгнул в океан с центральной набережной Коломбо, и я сказала, что он ненормальный. Был 1984 год. Стиву исполнилось девятнадцать; он учился в Кембридже на втором курсе, а я — на третьем. В то лето я привезла с собой на каникулы Стива и еще двоих наших друзей, Кевина и Джонатана. Тогда, вечером, мальчики дружно скинули рубашки и принялись нырять в высокий августовский прибой прямо с променада. Я не успела предупредить их, что вода в этой части города грязная, а течение коварное и сильное. Мы пришли на набережную гулять, а не плавать. Мне пришлось сажать их в машину в мокрых шортах и с грязными ногами. «Безмозглые мальчишки, дураки!» — ругалась я всю дорогу. Стив, как всегда, ужасно обиделся, что его назвали мальчишкой, и заявил, что он мужчина. Я, как всегда, громко фыркнула.