на некотором расстоянии от здания суда, и мы с Шари проделывали остаток пути пешком. Таким образом мы скрывали место нашего пребывания от прессы.

Первый день суда был шокирующим и тревожным откровением: безумие репортеров, толпы, резкий свет, торчащие микрофоны… При первом нашем появлении на улице на нас обрушивался рой репортеров, выкрикивая вопросы: «Вы встречались с Джеффом? Что говорит Джефф? Как вы относитесь к тому, чтобы сесть за стол с семьями жертв?» На самом деле это были не вопросы – им нужна была даже не заключенная в ответах информация, но вообще хоть какая-нибудь реакция. Они жаждали звука наших голосов, выражений наших лиц, вообще хоть что-нибудь, запечатленное на пленке, что потом можно будет вставить в уже задуманные документальные фильмы.

Окруженные толпой людей и ошеломленные вспышками фотокамер, мы с трудом поднялись по лестнице, а помощники шерифа иногда выбегали вперед, чтобы сопровождать нас до входа в зал суда.

Оказавшись внутри, мы увидели, что городские и государственные чиновники приложили огромные усилия, чтобы обеспечить безопасность собрания. У входа в зал суда была установлена рамка металлодетектора, за которой собаки вынюхивали возможную взрывчатку. Зал суда перегораживал восьмифутовый барьер из пуленепробиваемого стекла. Он отделял ту часть, в которой должен был проходить собственно судебный процесс, – судейскую скамью вместе со столами обвинения и защиты – от зрительских мест, что должно было защитить Джеффа, если кто-нибудь из зрителей сумеет пронести пистолет. В дополнение к этой мере безопасности по всему помещению были расставлены помощники шерифа – молчаливые, профессионально просматривающие зал полицейские с руками на кобурах пистолетов.

В целом и здание, и зал суда создавали впечатление вооруженного лагеря. Мне все еще казалось непостижимым, странным и нереальным, что все эти приготовления, такие масштабные и такие дорогостоящие, были вызваны чем-то, что сделал мой сын. Для меня все еще было невозможно соединить его пассивность и безликость, монотонность его речи и невыразительность его личности с бурной деятельностью, которая меня окружала.

Оказавшись в зале суда, мы заняли отведенные нам места, последние два в правом ряду, прямо напротив судейской скамьи. Нам порекомендовали не приходить на суд, поскольку наши жизни могли подвергнуться опасности. Однако ни Шари, ни я не могли этого сделать – не могли же мы показать Джеффу, что мы его бросили.

Слева от нас сели семьи жертв – они заполнили более сорока мест.

В тот первый день мы не увидели ничего, кроме ужаса, ненависти и отвращения на лицах отцов, матерей, сестер и братьев людей, убитых моим сыном. Сперва рядом с нами села маленькая чернокожая женщина, но потом, будто осознав, кто мы, поспешила отсесть. Никто не хотел к нам приближаться.

Джеффа ввели в зал суда помощники шерифа. На нем была мятая коричневая куртка, слишком маленькая для его роста, из-за чего он выглядел потрепанным и неопрятным. Его волосы были взъерошены, на лице виднелась щетина. Он выглядел подавленным и излучал чувство смущения, а также глубокого и беспомощного раскаяния. Несмотря на откровенность его признания, на долгие часы, которые он уже провел у разных психиатров, несмотря на мучительный и убийственный свет, который он пролил на самые темные стороны своей жизни, он все еще выглядел пристыженным в присутствии своего отца.

Поскольку Джефф уже признал себя виновным по различным обвинениям в убийстве, выдвинутым против него, цель судебного разбирательства состояла в том, чтобы определить, был ли он невменяем, когда совершал их. Речь не шла о его вине или невиновности, а только о том, будет ли он помещен в тюрьму или в психиатрическую лечебницу.

На момент суда я знал только то, что было обнародовано в прессе. В беседах со мной Бойл не вдавался в подробности дела, многое скрыв от меня. И поэтому именно судебный процесс открыл мне глаза, и день за днем, по мере того как он продолжался, я обнаруживал, что мне приходится сталкиваться с актами насилия еще более извращенными и ужасающими, чем сами убийства.

– Я обязан довести до вашего сведения каждый отдельный аспект жизни и поведения мистера Дамера, – начал Бойл в своем первоначальном заявлении перед присяжными.

И каждый отдельный аспект жизни и преступлений моего сына был представлен в течение следующих двух недель. Ничто не было упущено, ни одна жуткая деталь. День за днем и обвинение, и защита уводили всех, кто их слушал, в кошмарный мир ужасных подростковых фантазий, мир, который неизбежно вел к тем невыразимым вещам, которые совершил мой сын. К убийствам. К расчленению. Ближе к концу – к каннибализму.

Явный ужас преступлений Джеффа, тошнотворная грязь, в которой он жил в квартире 213, сами по себе были для меня ошеломляющими, невообразимо гротескными и ужасающими. Одна мучительная деталь следовала за другой, пока мы с Шари сидели, застыв на месте, порой не в силах поверить в то, что слышали, и в то же время не в силах отрицать, что это правда.

В течение всего судебного процесса, пока я сидел на своем месте, глядя прямо перед собой, я чувствовал, что описываемые действия принадлежат кому-то, кого я никак не мог знать, не говоря уже о том, что они принадлежат кому-то, кого я привел в этот мир. Я не чувствовал никакой связи с теми невыразимыми вещами, которые описывались в зале суда, в то время как жужжали камеры, а десятки репортеров строчили свои заметки, рассказывая об этих ужасных вещах всему миру. То, что описывали команды защиты и обвинения, я мог воспринимать только отстраненно, как какой-то фильм ужасов. Мой сын жил в отвратительном мире, но я не видел в этом мире ничего общего с моим. Да, это был самый настоящий фильм ужасов. Который я не хотел смотреть, стремясь убежать из кинозала, – но который меня заставляли смотреть.

Из-за этого чувства отстраненности по завершении заседания я знал о сыне не больше, чем до начала процесса. Я присутствовал на суде как невинный свидетель, и мои мысли были сосредоточены на технических аспектах аргументации защиты, ее попытках доказать невменяемость Джеффа. И вот на протяжении всех двух недель судебного разбирательства я смог разложить каждый отдельный ужас по аккуратным категориям физических или психологических доказательств. Таким образом, я убедился, что каждый предмет и каждое явление были связаны исключительно с Джеффом в совершенно техническом смысле, как часть вещественного доказательства на суде, а не как человеческий факт и, конечно же, не как часть более масштабной истории, которая также была моей.

И только гораздо позже я начал переосмысливать не только свои отношения с Джеффом, но и те импульсы, которые переполняли его, и