но это была не та идея, которую я мог принять. Это правда, что было много вещей, которых я не знал и никогда не узнал о Джеффе. Но я знал, что он был сумасшедшим. Я мельком видел это безумие и знал, что его преступления не имели ничего общего с расой, но только с этим безумием. Он охотился на молодых чернокожих мужчин просто потому, что на них легче всего охотиться. Многие из них были бедны и поэтому нуждались в жалких пятидесяти долларах, которыми Джефф заманивал их. Другие жертвы просто были доступны по соседству, рядом, и он воспользовался тем, что они были под рукой. Я рассматривал убийства Джеффа именно в таких терминах – скорее аналитически, чем эмоционально.

Но другие люди видели его преступления совсем иначе, и в последующие дни они провели митинги с призывами уволить начальника полиции Милуоки вместе с офицерами, которым в разное время не удавалось поймать Джеффа.

Город оказался на грани взрыва, и когда я наблюдал, как нарастает напряжение в Милуоки, мне казалось непостижимым, что мой сын мог быть причиной чего-то настолько грандиозного. Я помнил только пассивного и невзрачного молодого человека, неудачника почти во всем, что он когда-либо пробовал, замесчика на шоколадной фабрике – должность едва ли выше заурядного чернорабочего. Теперь он не только прославился, но и стал катализатором тысячи различных событий. Мне казалось, что всю свою жизнь он был маленьким. Были времена, когда он казался таким маленьким, таким незаметным, что я его почти не видел. Теперь он был гигантом, публичной личностью, вокруг которой вращались огромные силы. Как это мог быть тот самый Джефф, который говорил невнятными фразами, который продавал кровь за спиртное, который бормотал свое характерное «прости» при каждой провинности, а затем ускользал, смущенный и пристыженный? Как мог такой маленький и незначительный человек раздуться до таких размеров с такой молниеносной скоростью? Как могла такая серая, неухоженная и в целом жалкая фигура вызвать такую одержимость? Никогда еще огромная пропасть, разделявшая то, кем был Джефф, и то, что он сделал, не казалась более огромной.

* * *

В то время, конечно, мне и в голову не приходило, что Джефф был не одинок в своем превращении в знак, в символ, в нечто большее, но что мы с Шари проходили через тот же процесс.

Но шли дни, и мы оба поняли, что тоже стали наделяться качествами, превышающими наши жизненные силы, что приобрели неожиданное значение для огромного количества людей, которых никогда не встречали и никогда не узнаем.

Много лет мы с Шари жили тихой жизнью недалеко от Медины – обычная семейная пара, которая получала ту же почту, что и все остальные: письма от родственников, рекламные объявления, счета, даже случайные листовки, в которых не удосуживались указать имя, а перечисляли нас только как «жильцов».

Анонимность такого рода жизни внезапно закончилась с преступлениями Джеффа. Всего через несколько дней после того, как они были обнародованы, и лицо Джеффа было растиражировано по всем газетам и телевизионным экранам, почти все письма в Огайо, адресованные «Дамерам» и не дающие никаких дальнейших указаний, пришли к нам. Они начали прибывать почти с первых же дней после ареста Джеффа. Они ехали со всех концов Соединенных Штатов и из нескольких зарубежных стран. Подавляющее большинство писем были полны сочувствия. Письма писали люди, которые хотели, чтобы мы знали, что они сопереживают нашим проблемам, хотя, как эти люди признавались, они не могли себе представить масштабы этих проблем. Несколько писем пришло от таких организаций, как CURE[16] – ассоциации людей, чьи родственники находятся в тюрьме. В общем, это были письма поддержки, письма с советами.

Но были и послания другого рода, которые приходили от людей, которые отождествляли себя с нами как с родителями, чьи жизни в конце концов сгорели в огне родительства, и которые сочувствовали нашему испытанию.

Как ни прискорбно, многие из них были от других родителей, чьи дети также фатально сбились с пути. Часто эти письма начинались словами: «У меня есть сын» или «У меня есть дочь», а затем рассказывали нам о каком-нибудь ребенке, которого они больше не видели и с которым не разговаривали, о девочке или мальчике, которые ускользнули от их внимания, подсели на наркотики, попали в дурную компанию или просто замкнулись в изоляции и больше никогда к ним не вернулись. Они призывали нас быть рядом с Джеффом, как они были рядом со своими детьми.

Шари читала все эти письма, и я часто видел, как она сидела одна, а у ее ног были разбросаны стопки писем. Я читал очень мало, да и то только те, которые она оставляла мне, чтобы я мог прочесть. Я не хотел их читать, и мне было трудно понять, почему Шари в это влезла. Я не хотел сочувствовать этим людям или ассоциировать себя с ними. Однако Шари сочувствовала всем и каждому, и я видел, как это отразилось на ней. Она вышла за меня замуж, думая, что мы могли бы наладить мирную совместную жизнь. А в итоге оказалась живым воплощением всех страхов о том, что может пойти не так даже в самой обычной и тщательно упорядоченной жизни. Почти с самого начала беспорядок в моей первой семье влиял на наш брак. Эмоциональные потрясения, вызванные продолжающейся битвой за Дейва, ранние проблемы с алкоголизмом Джеффа, а затем его арест за растление малолетних, несомненно, были достаточными, чтобы отравить сердце любого брака. Конечно, выходя за меня замуж, Шари не рассчитывала на такой ад. Но теперь, вдобавок ко всему этому, ее затянул вихрь преступлений Джеффа, и по прошествии нескольких недель стало ясно, что она никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Сама того не зная, без моего малейшего намека на это, выходя замуж, она попала в кошмар, который вряд ли когда-нибудь закончится.

День за днем, по мере того как проходили месяцы, я видел, как напряжение этой новой реальности разъедает мою жену как физически, так и морально. Я видел, как ухудшалось ее здоровье, ее обычно жизнерадостное настроение сменилось мрачной покорностью судьбе. Я видел, как она не спала, видел, как она плакала, видел ее измученной и подавленной. Я не знал, как реагировать и что с этим делать. На моем втором браке пятнами стали проступать проблемы первого брака – только теперь корнем проблемы, отравляющей жизнь, была не Джойс, а преступления Джеффа. Меня захлестнуло всепоглощающее чувство беспомощности, и я ощущал, что становлюсь похожим на Джеффа, человека, которому нечего было дать миру, кроме тупого «мне очень жаль».

* * *

Я впервые вернулся