Кто-то захрипел, вывалился из ниши.

Он собрался перепрыгнуть на освободившееся место, но запнулся о тело, лежащее в воде, попятился обратно. Возможно, правильно сделал. От пуль в пространстве стало тесно, они выли, рикошетили от кладки.

Бойцы кричали, огрызались рваными очередями. С предсмертным хрипом стонал раненый. Кто-то осмелился включить фонарь и высунуть его из ниши. Это было ошибкой. Пули рвали все, что находилось вокруг освещенной зоны.

В подземелье творился ад. Самые сообразительные бойцы пережидали эту беду за колоннами. Испуганно скулила, повизгивала Елка. За соседним кирпичным столбом витиевато матерился Кобзарь, стрелял короткими очередями Еремеев.

Павел осторожно высунулся и тут же отпрянул. Пуля отколола под самым его носом добрую половину кирпича.

Противник засел в дальнем конце галереи. Там разражались пулеметные и автоматные вспышки.

Безумие продолжалось, пока у пулеметчика не кончились патроны. Грохот оборвался, осталась глухая ругань. Автоматчики продолжали хлестать короткими очередями. Они явно экономили боеприпасы. Сколько их там — четверо, пятеро?

— Бойцы, гранаты к бою! — приказал Малахов. — Бросай, братва!

Солдаты швырнули лимонки, обладающие мощным поражающим эффектом. При этом они старались не высовываться, чтобы самих не зацепило.

Оперативники не вмешивались. Сержант неплохо знал свое дело.

Осколки выдирали кладку из стен, расшвыривали зловонную жижу. Немецкие автоматчики заткнулись. Может, ненадолго, но целая вечность тут и не требовалась.

— Прекратить! — выкрикнул Малахов. — Вперед!

Те, кто выжил, бросились в бой, но под пули не лезли, перебегали между колоннами, пока товарищи их прикрывали.

Павел тоже оторвался от щербатой стенки, метнулся за следующую колонну, запнувшись о мертвое тело. Он стрелял в темноту, задыхался от обильной пороховой гари. Какая-то сила вышвырнула его из-за колонны. Капитан помчался вперед, нажимая на спусковой крючок. Включилось благоразумие. Он прыжком подался вбок, в нишу.

Кругом снова все рябило и гремело. Теперь уже свои перешли в атаку, подавляли огневые точки противника. С диким ревом кучка бойцов неслась вперед. Визжали немцы. Их было больше, чем пятеро. Они пятились.

Павел оттолкнулся от стены, подался вперед. Он ориентировался по вспышкам, не было нужды включать фонарь. Галерея оборвалась. В этом месте она вгрызалась в сухой коридор, убегающий в два конца.

Капитан споткнулся, взобрался на какой-то бетонный порог. Эта штука и не позволяла жиже разливаться.

Вокруг творилась какая-то вакханалия. Люди бились врукопашную, хрипели, бранились на двух языках.

«Со своим бы не схватиться», — подумал капитан, прижался к косяку, вывалился в коридор.

Здесь тоже валялись мертвые тела. Рукопашная схватка осталась сзади. Капитан находился в коридоре. Он выхватил фонарь, включил его, сунул в левую руку, прижал к диску «ППШ». Заметался электрический луч.

Кирпичные стены, вертикальные выступы, что-то вроде пилястров. Потом прыгающий луч поймал удаляющуюся спину немецкого солдата, перетянутую портупеей. Он потерял каску и оружие, надеялся спастись бегством.

Затрясся автомат в руках Павла. Он чуть не выронил фонарь. Пули выжгли кровавый крест на спине солдата. Точное попадание! Тот споткнулся, ноги его перепутались. Немец покатился по полу, раскинул руки в центре коридора, но не умирал, изрыгал какие-то рулады, выгибал спину.

Павел побежал к нему, нагнулся. Свет озарил изъеденное оспинами небритое лицо, слипшиеся волосы. Немец тяжело дышал, блуждали глаза, обведенные морщинистыми мешками. На нем была обычная форма вермахта. Черная окантовка петлиц указывала на инженерно-саперные войска. А с Менделем уходили эсэсовцы.

Немец что-то залопотал, оторвал от пола руку со скрюченными пальцами, собрался, видимо, схватить капитана за ногу. Павел пропорол его очередью, чтобы не страдал понапрасну.

Но капитан тут был не один. Кто-то бросился на него из-за выступа. Он отшатнулся, машинально вскинул фонарь, увидел безумное лицо с горящими глазами, оторванный погон. Блеснуло занесенное лезвие.

Хвататься за автомат было поздно. Капитан врезал фонарем по челюсти немца, но тот уже навалился на него, что-то злобно бубнил. Фонарь откатился в сторону и уже ни черта не освещал.

Немец ерзал на нем, пытался всадить лезвие в глаз, торжествующе рычал. Никольский извернулся, резко высвободил локоть. Лезвие отлетело в сторону и звякнуло. Ага!..

Но радоваться было рано. Немец и не думал покидать насиженное место. Он схватил Никольского за горло, стал душить, давил коленом в пах, стопой выворачивал голень.

Дыхание у Павла перехватило, розовые круги плясали перед глазами. Он из последних сил вцепился в указательный палец противника и резко вывернул его. Немец взвыл, затряс башкой. Хватка на горле ослабла. Никольский извернулся, толкнул немца бедром и наконец-то смог вздохнуть.

Немец треснулся головой о каменный пол. Теперь уже Павел навис над ним, бил кулаком по челюсти, размалывал ее в крошево, в исступлении колотил в одно и то же место. Он откинулся в изнеможении, задел рукоятку упавшего ножа, сжал ее и всадил лезвие в вибрирующую грудь.

Капитан лежал лицом в потолок, ничего не чувствовал, слышал отдаленные крики, топот, голоса. Кто-то вылизывал его щеки, губы, подбородок, издавая при этом утробные урчащие звуки. Что за телячьи нежности?

Павел обнял собаку, вцепился в густую шерсть, стал гладить, теребить. Овчарка заскулила.

— Елка, уйди! Что ты к нему пристала? — пропыхтел Возницкий, оттаскивая свое чудо от капитана. — Дай человеку умереть спокойно. Видишь, не до тебя ему.

Нет уж, не дождетесь! Он схватился за стенку, взгромоздился на пятую точку. По коридору сновали люди, горели фонари.

— Командир, ты жив? Это я, Кобзарь. — Старший лейтенант пристроился рядом, сунул в рот сигарету и стал ее жевать, забыв подкурить. — Ты в порядке?

— Угу, все в норме. — Павел закашлялся, его горло продолжала сжимать стальная удавка. — Еремеев жив?

— А то, — донеслось из темноты, и Виталий плюхнулся на пол с другой стороны. — Живее всех живых, товарищ капитан. Ждем с нетерпением, когда Родина опять пошлет нас в атаку. Мы охотно, с хорошим настроением пойдем на штыки.

«Наша Родина только в атаку и может послать, — пронеслась в голове капитана крамольная мысль. — А то и куда подальше».

— Хорошо, мужики, поживем еще. Кобзарь, не будь эгоистической сволочью! Мне тоже дай сигарету и прикури.

Они сидели молча, дымили, приходили в себя. После боя нет другого наслаждения.

— А вы молодец, товарищ капитан! — сказал сержант Малахов, опустившись на корточки рядом с офицерами. — Лихо двоих фрицев приголубили. Рассердились, видать, сильно.