– Упырь. Это упырь, Григорий.

– И говорит мне об этом учительница… – Он застонал, схватился за голову. – Вы себя слышите, тетя Оля?

– И себя слышу, и тебя понимаю. Только ты сам это должен теперь понять. Осознать раз и навсегда, что это существо не Зося. Иди посмотри. Да не бойся, она больше не встанет.

– Почему? – Он не мог себя заставить, чувствовал себя маленьким мальчиком, а не смелым мужиком. Не мог посмотреть в глаза той, которую любил и обещал защищать.

– Осина. – Тетя Оля повертела в руках палку. Один конец ее был тупой, второй заостренный. – Еще от бабы Гарпины осталась. В обычной жизни – это черенок от швабры, а в лихие времена – осиновый кол. – Сказала и сама перевернула тело Зоси на спину, велела: – Иди и смотри! Чтобы потом не корил ни себя, ни меня. Чтобы понимал, кого я убила. Чтобы понимал, что так было нужно.

Григорий сделал глубокую затяжку, собираясь с духом, а потом решительно шагнул вперед. Тут старуха такие дела творит, а он что же? Он же мужик… И смотреть себя заставил. Через силу, через волнами накатывающую тошноту. Все увидел, все запомнил: и черные, без радужки, глаза, и длинные когти, и… клыки.

После клыков стало совсем нехорошо. Сил хватило только отбежать в сторонку, да сложиться пополам. Как же пережить это? Как принять? Он-то, дурак, думал, что страшнее смерти уже ничего быть не может. А вот оно – страшнее! Не-жизнь после смерти…

– Не кори себя, – послышалось за спиной. – Ни себя, ни меня. Так нужно было, по-другому никак. Если бы я ее не убила, она бы убила тебя, выпила бы до самого донца, а потом бы пришла за вашим сыном.

Этот по-учительски спокойный, суровый даже голос привел Григория в чувство, заставил утереть мокрое от слез и пота лицо, разогнуться, посмотреть наконец правде в глаза. Это не Зося. Зоси больше нет. Это… нежить, упырь, который хотел его убить, выпить до донца. А говорили, бога нет, дьявола нет. А говорили, верить нужно только в торжество коммунизма. А оно вот… рядышком – страшное, клыкастое, неживое.

– Ты как? – спросила тетя Оля. – Пришел в себя?

– Пришел. – Он обернулся. – Что я должен сделать?

– Помоги мне. Ее нужно похоронить. Теперь уже окончательно. Ты постой тут пока, а я за лопатой схожу и дом запру. Танюшка у меня там.

У нее там Танюшка, а у него где-то Митяй. Дай бог, чтобы живой. Зося ж еще человеком была, когда ту записку ему оставила, когда велела искать сына в Гремучем ручье.

«Во сне он ко мне преходил. Жалился, что тимно и холадна, сказал чтобы заберала его из той праклятой лощины»

Вот, что еще Зося ему написала в той своей записке. Он тоже тогда подумал про материнское сердце, которое не обманет. А теперь вот подумал, про то, что она написала. «Тимно и холадна»…Зосе тоже было темно и холодно. А еще голодно. Это что же, и Митяю теперь так же?

Он решился спросить об этом, лишь когда Зося упокоилась. Теперь уже навсегда. Не мог носить в тебе такую боль.

– Тетя Оля, а если и Митя такой же? – Но не это главный вопрос. Главный еще страшнее. – А что, если та тварь из лощины – это мой Митька?

– Хочешь в это верить? – Она посмотрела на него очень внимательно, как во время их первой встречи.

– Нет! – Он яростно замотал головой.

– Вот и не верь! – сказала, как отрезала.

– Пока своими глазами не увижу, – добавил он с горькой усмешкой.

– Пока своими глазами не увидишь. – Она подняла лицо к черному еще небу, сказала: – Скоро рассвет. Возвращаться одному тебе сейчас нельзя, только вызовешь лишние подозрения. Скажем, я тебя не отпустила обратно в усадьбу, боялась за тебя. Понимаешь?

Он молча кивнул. Сам он боялся только одного, того, о чем только что рассказал тете Оле.

– Завтра вместе машиной поедем, познакомлю тебя с Ефимом. Он водитель из города. А теперь пойдем быстрее. Как бы не наткнуться на кого…

Дома Ольга налила Григорию рюмку водки, зачем-то велела снять рубашку, осмотрела внимательно шею.

– Не тронула она меня, – сказал он потерянно. – Не успела.

– Хорошо. Спать ложись. Пару часов у нас с тобой на сон.

– Тетя Оля? – позвал Григорий.

– Что, Гриня?

– А откуда вы все это знали? Про… Зосю мою, про осиновый кол? Такому в институтах не учат. – У него даже получилось улыбнуться. Наверное, по старой памяти.

Она ответила не сразу, словно решала, что можно сказать, а что нельзя. Наконец, решилась.

– Вспомнила я, Гриня. Это наука моей бабы Гарпины. По детству учила она меня… всякому. Она учила, я запоминала, а как выросла, так и забыла. Кому ж нужны такие знания, да?

– Вот, выходит, пригодились. – Григорий опрокинул в себя рюмку, натянул рубашку.

– Выходит, так.

– И много у вас еще этой… бабкиной науки?

– Кто б знал… – Ольга пожала плечами, а потом велела: – Спать ляжешь в бане. Не хочу, чтобы Танюшка тебя тут видела. Утром разбужу, потемну доберешься до лощины, а там мы тебя с Ефимом на машине подхватим. Все, иди! Дай отдохнуть!

Он ушел. От предложенного постельного белья отказался. Жизнь его приучила спать не то, что в бане – на голой земле. Да и не уснуть ему этой ночью. Как после такого уснуть?..

* * *

До рассвета Ольга не сомкнула глаз. Сначала убирала следы ночного пребывания в доме Григория, потом отмывала рукоять швабры. Ах, баба Гарпина, вот и пригодилась твоя наука! А думалось, что переняла от тебя лишь всякие домашние умения, да крутой нрав.

Этой ночью дверца в Ольгином сознании снова приоткрылась. Не широко, ровно на столько, чтобы она смогла понять, как следует поступить, чтобы поверить в существование упырей и суметь убить человека. И пусть бедная Зося больше не была человеком, пусть была она теперь смертельно опасной для всех живых тварью, убить ее оказалось очень нелегко. А как только осиновый кол, долгие десятилетия замаскированный под обычную швабру, вошел твари меж ребер, дверца воспоминаний захлопнулась. С Ольги и этого хватит. Ей теперь как жить?..

А Григорий ушел, наверное, еще по ночи, не стал дожидаться. Может, это и хорошо. Не знала Ольга, как ему в глаза смотреть, не знала, что говорить, как утешать.

Ефим ждал, как и обычно, на дороге, курил, стоя у своего грузовика. Вид он имел мрачный и сосредоточенный и, когда Ольга забралась в кабину, лишь молча кивнул в ответ на ее приветствие. Так молча и ехали до тех пор, когда уже на самой границе лощины из сумрака на дорогу не вышел Григорий.

– Стой, – велела Ольга и тронула Ефима за руку.

– Кто это? – Он нажал на тормоз, но открывать дверцу не спешил, щурился, всматривался.

– Это Гриша, племянник мой. Остановись, подберем.

– А чего он тут в темноте шастает? – спросил Ефим с подозрением. – Он же, кажись, теперь в усадьбе квартирует.