Он побарахтался в поисках слова, и хотелось помочь, как бывает, когда кто-нибудь заикается, а ты знаешь, что тебе лучше промолчать. Наконец он выбрал:

— …свою деятельность, и Майкл стал потерян для нее, для всех. Она так и не бросила надежды вернуть его внимание — блин, что может быть печальнее? Много лет спустя, когда мы стали встречаться, на самом деле она только хотела подобраться ближе к Майклу. Другая ее страсть — лошади, она их обожает: однажды видел, как она объездила дикую кобылу. Руки — ты заметил? Господи, душу бы отдал, чтобы их коснуться.

Он казался опустошенным, зафиксированным на прошлом. Чтобы вернуть его, я сказал:

— Майкл заявил, что это он прикончил отца Джойса. Как думаешь, правда?

Эта возможность его не смутила. Он подумал, потом ответил:

— Он способен — сука, да и я способен, — но чутье подсказывает, что это не он.

Видимо, проявилось мое скептическое отношение к его чутью, и он добавил:

— Плюс давным-давно, когда мы с Майклом еще выживали с помощью выпивки — о да, когда-то мы с ним пили вместе, — мы целый вечер размышляли именно об этом, об убийстве мрази, и обсуждали, как бы это сделали. Я сказал, что сжег бы его, да, чтобы он почувствовал ад так же, как я все эти годы, но Майкл сказал, что утопил бы — потому что Джойс лишил его лебедей, любви к воде. Кладдах-Бейзин — он бы привел его туда и убил рядом с теми самыми птицами, которых по его милости и лишился.

Я вспомнил, как чуть не сжег сталкера, выражение лица Коди после. Том потер лицо, словно его уже много лет ничто так не выматывало, как это погружение в прошлое, — да может, так и было, — и сказал:

— А ты правда принял все это близко к сердцу.

Я признался, что дело меня не отпускает, не расстанусь с ним, пока не узнаю ответ. Он спросил:

— Ты разговаривал с сестрой Мэри Джозеф?

— С кем?

— Не хотел ее называть, потому что, несмотря ни на что, она мне, как бы, нравилась. Но она была у Джойса домохозяйкой, секретаршей и всем подряд — и знала, знала, чем он занимается, но молчала. Часто спрашиваю себя, как она живет с этим теперь.

— И где ее найти?

Он посмотрел на меня так, будто это дурацкий вопрос:

— В церкви, где же еще? Если только не умерла, но я бы, по-моему, тогда знал. Да, сходи к ней, это она знает, где все тела, если простишь за такой каламбур. И мороженое ей принеси, она сладкоежка.

При этом в уголке его губ промелькнула слабая улыбка, и я удивился его готовности прощать, сказал:

— Удивляюсь твоей готовности прощать. Это, конечно, нечто.

Его глаза вспыхнули, он спросил:

— А я сказал, что простил? Ненавижу долбаную суку. Надеюсь, она там спилась.

Он встал:

— И еще одно. Странно, но что теперь не странно?

Он словно еще посомневался, раскрыть это или нет, затем:

— Кейт — она любит лебедей, много чем занимается ради их безопасности, но… при этом она охотница.

Я не уловил мысли, спросил:

— Охотится на лебедей?

И получил в ответ взгляд максимального раздражения. Он рявкнул:

— Башкой-то подумай, конечно не на лебедей. Стреляет фазанов и любую дичь, которая движется.

Я ему не поверил, промямлил:

— Я не… эм-м… верю.

Он серьезно всмотрелся в меня, потом воскликнул:

— Господи, ну и дурак же ты. Ты точно детектив? Она сама себе дрова рубит, чтоб ты знал. Она шутки не шутит, настоящая дикарка, и да, любит охоту. В следующий раз, когда захочешь ее разговорить, попроси показать ее ружье — сразу увидишь, как она загорится.

Он выдохнул. Его лицо посерело — объяснение потребовало немалых усилий. Я спросил:

— Бренди не налить?

Надеясь, что он согласится и я к нему присоединюсь. Он покачал головой, потом ядовито хмыкнул:

— Тебе, похоже, самому бы не помешало.

Допрос — или как, блин, назвать то, чем мы занимались, — окончен. Я ответил:

— Ну, есть такое, тяжелое выдалось время.

И проклинал себя за то, что вообще пытался оправдаться, особенно перед таким, как Том. Он проводил меня до двери и, когда я прощался, долго смерял взглядом. Я уж думал, предложит АА или как-нибудь посочувствует. Он сказал:

— Иди через Кладдах-Бейзин, так быстрее.

Раздерганней, чем хотелось бы признать, я направился на свою полуденную остановку — в «Койл». Торгаш кивнул, не сказал ни слова, просто налил большой виски, пододвинул по стойке. Я положил деньги рядом со стаканом и сел за столик, подальше от бармена. В тот день мне желчи уже хватало, а если на что-то и можно рассчитывать, так это что Торгаш нальет желчи с горкой.

Обнаружил, что сел рядом с бывшим священником, подумал: «Вот черт», хотел уже уйти, когда он зашевелился:

— Не пнете меня по правой ноге?

Я думал, что ослышался. Переспросил:

— Пнуть по правой ноге?

— Да, пожалуйста, она затекла, ничего не чувствую.

Он говорил как задушенный — то ли из-за операции, то ли из-за курева, то ли из-за всего сразу. Я несильно пнул, и он покачал головой. Я понимал, насколько безумной стала моя жизнь. Сижу в пабе, пинаю священника — и хуже того: потому, что он сам так попросил. Ударил посильнее, и он кивнул, сказал:

— Да, начинаю чувствовать.

Лицо, изуродованное временем: торчащие скулы, запавшие глаза, серая бледность, как после смерти. Его глаза, под красным, когда-то были голубыми, теперь — затравленными.

— Позвольте купить вам освежиться? — спросил он.

Господи, мы где, на карнавале, что ли? Я сказал, что мне не надо, и он протянул дрожащую руку, вся кожа в пятнах, сказал:

— Я Джеральд.

Я взял руку. Кожа на ощупь была тонкая, как пергамент. Аккуратно ее пожал, ответил:

— Я Джек.

Перед ним были полный стакан домашнего и пачка «Плеерс». Он хрипло закашлялся, сказал:

— Тебе уже говорили, что я священник.

Я с трудом его слышал и наклонился поближе — от него исходили запахи древесного дыма и одеколона, не без перегара, конечно. Я признал, что да, говорили, и он добавил:

— Всем новеньким рассказывают. Кажется, мной тут хвастаются.

Он чуть улыбнулся, словно его это весьма забавляет. Потянулся за сигаретами, но не дотянулся, и я ему помог, закурил одну за него. Он спросил, не буду ли я. Я сказал, что все еще с пластырями, и пошутил за свой счет:

— Только поглядите, я тут в конце дороги, а туда же — бросаю курить.

Он