Эдварду казалось, что прихожанам требуется точное перечисление правил, необходимых для спасения; отчаянные времена заставили их поверить, что истовые братья наконец-то определят эти правила. Он тихо пробрался к неохраняемой двери в деревянную коробку и вошел, закрывшись изнутри.

Клаустрофобия возникла немедленно. Запертая комната, охраняемая снаружи. Куда, черт возьми, она делась? Он сидел на матрасе, бесцельно постукивая ногой по ковру, и слушал приглушенный звук молитвы за стеной. В комнату проникал сквозняк, но он тянулся не из двери. Он опустил руку вниз, в темноту, и почувствовал, как холод уколол пальцы. Сначала ему не удалось увидеть угол люка, но, направив свет фонарика более точно, он понял, на что именно смотрит: это была секция покрытия пола, где-то три на два фута, выпиленная в деревянном полу рядом с кроватью. Пол был сделан из фанеры, и поднять его было просто. Люк закрывал винтовую лестницу, колодцем уходящую в склеп. Под его ногами спиралью уходили вниз выкрашенные черной краской викторианские металлические перила. А снаружи Мэтью наставлял людей в вере, но это было больше похоже на лозунги во время какого-нибудь митинга.

Эдвард опустил фонарик и вступил на треугольные узорчатые ступени. Было совершенно ясно, что Джилл держали в деревянной комнате против ее воли, но как она могла обнаружить лестницу, ведущую в помещение, находившееся под ее тюрьмой? Возможно, о ее существовании было известно всем, но никому не пришло в голову, что Джилл сможет до нее добраться. Температура воздуха начала резко падать… может быть, дело было именно в этом — она думала, что микробы не смогут выжить в таком холодном окружении?

Он спустился вниз. Фонарик высветил неверный полумесяц света — камни пола были по щиколотку залиты ледяной водой. Впереди был виден ряд каменных арок, которые вели через склеп в виде туннеля. Он побрел по воде вперед и обнаружил себя под заключенным в ребра стен основным помещением церкви. Всплеск воды прозвучал в безмолвном склепе, как удар.

Он стоял, не двигаясь, с коченеющими ногами, изо рта его вырывался пар, — и ждал, когда успокоится рябь на воде. Что-то было не так. Джиллиан могла выжить из ума, но она, наверняка, не отважилась бы спуститься сюда одна. Она знала, что крысы хорошо плавают. Это было невозможно. Что-то было не так.

Над его головой в церкви зазвонил колокол — надтреснуто и плоско. Поведение прихожан немедленно изменилось: не боясь синяков, они попадали на колени, вперившись взглядами в драную алую перегородку за алтарем, которая закрывала места для хора. Деймон и Мэтью снова появились — уже в ярко-белых стихарях — и принялись отодвигать экран, закрывающий клирос; паства зашептала в предвкушении. Помост, который обнаружился за пологом, был выстелен сияющей золотой парчой, обнаруженной в рулонах в магазине, торгующем сари на Брик-Лейн. На помосте стояла помещенная в раку фигура — как издевательство над католическими статуями — обнаженная плоть ее матово блестела от талька, которым она была покрыта до такой степени, что напоминала старый алебастр. Ноги ее были оплетены пластиковым вьюнком.

Колеса деревянного помоста скрипнули, когда Деймон и Мэтью подтолкнули шаткий настил к алтарю. Голоса в толпе льстиво зашелестели. Фигура на помосте изгибалась в истерическом экстазе, она стояла возле раскрашенного дерева — колени вместе, ладони вывернуты, в правой руке — одинокий стебель розы, на макушке выбритой головы — корона из увядших роз, глаза закатились, взгляд устремлен к невидимым Небесам. Джиллиан больше не слышала звуков отчаянной экзальтации, издаваемых ее поклонниками, она существовала в каком-то высшем месте — сосуд благочестия ее братьев, плывущий высоко над грязной испоганенной землей — в обители такой красоты и чистоты, где ничто грязное или тлетворное больше не могло коснуться ее.

Эдвард посмотрел вверх. Где-то над ним по-прежнему звонил колокол — на одной и той же тупой ноте, которая повторялась снова и снова. Он наклонил голову к столбам, поддерживающим свод, и прислушался. Сначала деревья, потом церковный колокол, и теперь этот, как будто забытый, ход природы заявлял о себе. И он услышал его снова — звук, который научился узнавать и бояться, становившийся все отчетливей и возраставший вокруг него. Подняв фонарик, он увидел, как они карабкаются по тонкой зеленой нейлоновой сетке, протянутой под потолком подвала — тысячи, намного больше, чем он когда-либо видел вместе в одном месте, — черные крысы, довольно маленькие, их тела передвигались горизонтально, почти комически, когда они оценивали и взвешивали расстояния.

Их позвали на ужин.

Они собирались в крыше главного зала, прямо под звонящим колоколом, до тех пор, пока не стали громоздиться одна на другую, некоторые оскальзывались и раскачивались на одной розовой лапке, а затем они падали, умело целясь так, чтобы приземлиться на него, а не в воду, их коготки, острые как иглы, впивались в плоть у него на плечах, чтобы не упасть, удержаться любой ценой. Эдвард инстинктивно пригнулся, чем предоставил крысам дополнительную площадь для падения, и теперь они отделялись от ячеек сети и падали в еще больших количествах, еще и еще, пока он просто не ушел под грязную воду под весом их лоснящихся тел. Это послужило им сигналом к атаке, свидетельством того, что добычу можно победить, и они принялись вгрызаться в него, проталкиваясь головами, чтобы всадить тонкие желтые зубы в его мягкую кожу. Он почувствовал, что кровь течет у него в сотне разных мест сразу, почувствовал копошащуюся массу крысиных тел — сначала теплую, потом горячую, потом обжигающую — на спине, пока они не проложили дорожку через волосы к его лицу — нацелившись на самую деликатную цель — глаза.

Он решил не кричать, не открывать рта и не признавать победы над собой их ядовитых мохнатых тел. Тогда он сделал единственное, что оставалось, — опустил голову глубоко под воду, запуская ее потоки в горло и в легкие, стремясь победить их единственным способом, который ему оставался, — не даться им живым.

«Джилл, я люблю тебя, — такой была его последняя молитва, — я всегда любил только тебя, и где бы ты ни была, я надеюсь, что ты счастлива». Смерть выгравировала эту мысль в его костях и сохранила ее навсегда.

В маленькой церкви в Ист-Энде на паству снизошли покой и удовлетворение, и Мэтью улыбнулся Деймону, снова закрывая живую картину, уверенный в спокойствии своей столь почитаемой сестры. На данный момент враг был усмирен, обязательства выполнены, прихожане умиротворены.

Наука была посрамлена надолго. Настало время суровых древних богов, и они снова улыбались людям.

Женщина за четвертым столиком смеялась как курица, которую засосало в винт самолета. Она сидела там уже целую вечность, ковыряясь со своим тунцовым сэндвичем, который уже давно посерел. Было ясно, что ей просто нечего делать, и она просто сидела и занимала собой целый отсек, коротая время между мойкой машины и маникюршей, где обычно щебетала с подружками, болтая о том, что одна женщина сказала другой женщине и как муж этой женщины водит за нос их обеих. Молли никогда не переставало удивлять, к каким мелочам сводится разговор к концу дня, когда рыжий свет за ресторанными шторами делается тусклым и болезненным.