– Но мне ничего и не нужно, тем более сейчас, когда я… Ребенок родится, я больше не буду одна…

Они не слышали друг друга, но продолжали говорить, и им казалось, что идет какой-то связный диалог, что-то открывается, проясняется, словно они опять знакомятся, и снова плывут в этой черной воде, и берег, которого совсем было не видно в густоте ночи, приближается к ним стремительно и надежно, и скоро можно будет нащупать ногами песчаное дно, выпрямиться…

Он целовал ее лицо, ее плечи, и тело его, словно оно вдруг само, не спросившись, вспомнило все, что было ею до конца, было ее плотью, запахом этой плоти – тем розовым, с рыжим отливом, горячим и влажным, от чего он недавно хотел навсегда отказаться, – тело его само нащупало край кровати, само опустилось на эту кровать, и черная вода, в которой они плыли, и бормотали, и искали дно, вдруг вся задрожала и вся осветилась.

Если целью большевиков было не только физически уничтожить русского мужика, но и оторвать его от Бога, то голод оказался той самой силой, которая в короткий срок помогла справиться с этой задачей. Сытый человек имеет здоровое чувство страха за свою жизнь и за жизнь тех, кого он любит. Острота любви настояна на страхе смерти, то есть нежелании расстаться со своею любовью. Голодный человек не в состоянии думать ни о чем, кроме еды, и любое постороннее голоду ощущение моментально убивается внутри самого человека. За время советской коллективизации несколько миллионов человек приняли смерть, забыв о Боге и помня только о том, что они голодны. Сбылись изреченья Пророка, сказавшего так: «Тяжкими смертями умрут они и не будут ни оплаканы, ни похоронены, будут навозом на поверхности земли, мечом и голодом будут истреблены, и трупы их будут пищею птицам небесным и зверям земным» (Иеремия, гл.16).

Из воспоминаний Олега Ивановича Задорного

Париж, 1958 г.

Сегодня мы с Настей опять говорили о Патрике. Я сказала, что всегда чувствовала, что всякий человек должен сделать что-то одно – пусть даже незначительное, но свое, подлинное. А получается, что человека стараются впутать во все сразу, и ему кажется, что главное – это доказать, что он все понимает и обо всем у него есть свое мнение, поэтому то единственно важное, что он мог бы сделать, пропадает бесследно. Патрик своею цельностью был похож на моего Георгия, но мой Георгий раздражителен и часто несправедлив, а Патрик был уравновешенным и по-английски немногословным. Мы с Георгием поначалу были уверены, что это НКВД отомстило Патрику за его статьи в английских газетах о голоде в России. Большевики начали следить за ним сразу же, как только он уехал из Москвы. Мало ли кому он мог перебежать дорогу!

– Все перебегают дорогу всем. Так устроен мир, – оборвала меня Настя.

Ужасная эта манера у нее: перебить человека на полуслове! И как она не понимает, что сейчас я говорю о Патрике просто так, из вежливости. Какое мне дело до ее Патрика, погибшего двадцать лет назад!

Но я сдержалась.

– Помнишь, – сказала я, – как наши родители всегда и всего боялись? Но таких, как наши родители, было слишком много, не всех же могли уничтожить, а Патрик твой жил на виду, сам шел в руки.

Она затрясла головой.

– Шел в руки! – повторила она почти с презрением. – Это я шла в руки! Не шла, а летела! Тебе ли не знать!

У меня часто бывает такое чувство, что она давно догадалась о моей двойной жизни, хотя я ничего не рассказывала ей. Но, может быть, это просто моя подозрительность. Чтобы перевести разговор, я сказала, что завтра у меня есть одно очень важное дело: нужно дозвониться Антуану Медальникову, Лениному коллеге по Институту Пастера, и встретиться с ним. Он хочет отдать нам какие-то Ленины записи.

Настя вдруг произнесла странную фразу:

– А причина его смерти точно установлена?

Я даже отшатнулась: что она говорит!

– Ленечка умер от остановки сердца. Вере и Георгию объяснили врачи. Они объяснили подробно.

– Да, да! – подхватила она испуганно. – Я знаю, ты мне говорила!

Потом опять вернулась к своему Патрику:

– Бандиты взяли в плен его и еще одного журналиста, немца. Их продержали больше двух недель. Он мне писал, и письма доходили. Их почти не били, не пытали. Так он писал. Через две недели отпустили немца, а Патрика повесили и спустили тело в реку. А потом в английском посольстве меня уверяли, что он умер от сердечного приступа. Так же, как Ленечка.

Так же, как Ленечка! Не хочу ничего слышать. Не хочу, чтобы имя его произносили посторонние! Сын мой. Сын мой. Если бы я могла ни с кем не разговаривать, никого не видеть! Сидеть целый день и шептать: мой сыночек!

Москва, 1934 г.

Мы уезжаем из Москвы через две недели. В Лондоне Патрик не собирается задерживаться надолго, он отправляется работать то ли в Австрию, то ли в Германию. Я спросила, почему именно туда, и он очень просто сказал, что в России он понял, что такое коммунизм, а теперь хочет понять, что такое нацизм.

По-моему, за нами здесь следят. Вчера я стояла у окна и смотрела на улицу. Увидела товарища Варвару, которая подходила к нашему дому не одна, а с незнакомым человеком, издалека показавшимся мне похожим на белого негра: широкий приплюснутый нос, надутые губы, из-под низко надвинутой шапки торчат мелкие желтые кудри. Она стала ему что-то объяснять, показывая на наши окна, он закивал и несколько раз деловито высморкался в сугроб. Я отошла от окна с занывшим сердцем. Не могла решиться сказать об этом Патрику. Со времен его драки с Уолтером мы почти не разговариваем, хотя продолжаем быть вежливыми друг с другом, как будто ведем какую-то игру с жесткими правилами. И еще раз я увидела этого «негра» потом, когда ехала в трамвае. Он вошел следом в вагон и потом наблюдал за мной всю дорогу, заслонившись газетой. В вагоне было холодно, а я вся покрылась потом под пальто. Лиза, ты пойми: это во мне ужас животный, это не просто страх. Теперь по ночам мне все чаще хочется встать и проверить все замки, все двери, я иду в кабинет – Патрик теперь спит один в кабинете – и слушаю, дышит ли он, жив ли.

От Уолтера ни слуху ни духу. Тоскую по нему денно и нощно. Бегу на каждый звонок, хотя со дня увольнения Патрика из газеты нам почти никто и не звонит. Какие все трусливые, какие они все продажные! Каждый трясется за свою шкуру, за теплое местечко, и никто не хочет ни во что вмешиваться. Не люди, а требуха. Единственная, кто зашла после скандала, – Мэгги, жена Юджина. Она сказала, что у Буллита были очень недовольны поведением Патрика, и все намекают на то, что Патрик ударил Уолтера по личным причинам, а вовсе не из-за того, что Уолтер исказил картину колхозной жизни в своих статьях. Кто-то якобы спросил Уолтера после нашего ухода, правда ли то, что говорит Беккет, и Уолтер ответил сквозь зубы, что все это правда, но «это ведь русские». Всего-навсего!