ПРИ УТКАХ

Стефания поставила лыжи у крыльца магазина. Прислонила их к бревенчатой стене, а сама перевязала платок, подвигала плечами, размялась. Снег валил мокрый, прилипал к смазке, к тому же одно крепление сломалось, да и другое держалось на честном слове. И как теперь тащиться назад с покупками и лыжами в руках? Можно бы лыжи бросить у магазина, не забирать. Но тогда кто-нибудь вроде из добра, а на самом деле из любопытства, как да что там, у Стефании, притащит ей лыжи домой. А гостей незваных, которым лишь бы во все нос сунуть, Стефания не терпела. Оттого и ломала сейчас себе голову, куда эти лыжи деть. Хоть бы кто украл, так ведь не украдут.

На лыжах в деревне, не считая детей, ходила одна Стефания. Лыжи ее были приметные, узкие, с острыми носами, финского производства. Говорили, что у нее этих лыж пар двадцать и что покупает она их в областном центре, везет поездом, а уж из райцентра своим ходом доставляет домой.

Ходила Стефания на лыжах с молодых лет. Еще до войны брала на районных соревнованиях первые места, и потом — в войну и в послевоенные годы — всегда зимой на лыжах. Никто к этому не мог привыкнуть. Девкой была — в глаза кидали: «Городской захотела стать? Хоть к голове себе лыжину привяжи, а все равно деревенская». А однажды, когда случилось Стефании с грудной Юлькой за спиной на лыжах идти, такой скандал приключился, до райкома дошло. На собрании разбирали:

— Пусть на лыжах хоть и летом ходит — это ее личное дело. А ребенка корючить права нет.

Кто-то вступился:

— Япончики все свое детство так корючатся, и ничего, не во вред.

Но япончиков не взяли в расчет: там климат другой, там японка маленькая, слабая, ей на руках ребенка не унести, вот и несет как может. А эта на лыжах, как метелица, а дитя за спиной что торба с мякиной, разве такое можно?

Будь у Стефании нрав посмирней, чем-нибудь одним конфликт кончился: или бы ей лыжи простили, или бы она к ним со временем охладела. Но характер Стефании достался от матери, тоже Стефании, которая тем и славилась, что шла поперек деревенским обычаям. Была мать в этих местах не своя, пришлая. Появилась с мужем в самую революцию. Хатку в километрах трех от села поставили, уток развели. Да там только ленивый не развел бы птицу: четыре озерка одно к одному в ниточку до самого леса. В двадцатых годах муж старшей Стефании помер, и осталась она одна с пятилетней дочкой на руках. Потом в колхоз вступила. Работала наравне со всеми, а все равно жизнь вела на особинку. Елок вокруг хаты насадила, мало ей леса кругом. Козу держала, хоть хлопот с ней было больше, чем с коровой, лыжи из города дочке привезла, чтобы та зимой па них с хутора в школу бегала. С тех пор мода и пошла среди детей на лыжи. Все поле за селом зимой полосками расчиркают, бегают, стараются, словно дело какое делают. А лучше всех, быстрей на этом поле — дочка Стефании. Стешка-лыжница…

В магазине продавщица Нина, как только увидела Стефанию, сразу приосанилась, скользнула взглядом по полкам и вытащила из-под прилавка рулон бумаги. Очередь — четыре женщины — тоже подтянулась и про себя отметила, что сейчас Нина будет заворачивать колбасу в бумагу и вешать тютелька в тютельку.

Нина мало кого почитала: председателю щурила глаза, разговаривала на смехе, старух, стоящих в очереди, передразнивала: «Мермишель. Маноез. Когда уж говорить научитесь?» Только перед учительницами убирала с лица нахальство да перед Стефанией. Перед Стефанией особенно. В этот раз сказала игриво:

— Давайте, бабоньки, запасайтесь. Сейчас Стефания Андреевна все полки подчистит. Гостья редкая к ней едет.

Стефания подняла голову, серые прозрачные глаза под низкими бровями глянули, как льдом схватили. Нина под этим взглядом плечами передернула. Уж лучше бы эту Стефанию отпустить без очереди и с глаз долой. Но Стефания вперед других не полезет, аккуратистка, все по правилам, а что людям те правила поперек спины — до этого ей дела нет.

— Стефания Андреевна, так правду говорят, что Юльку ждете?

Нине без интереса Юлька, хоть и училась с ней в одном классе. Приедет не приедет Юлька — толк один, будет сидеть безвылазно у матери на хуторе, — но появление Стефании в магазине обязывало к разговору.

— Должна быть, — ответила Стефания, — в четверг жду. А у тебя, как всегда, взять нечего.

— Вот это сказали! — Нина сделала вид, что обиделась, а на самом деле злорадствовала: как же, прямо тут все и рассыпались перед твоей Юлькой. — Сосиски в банках есть. Заграничные.

— Я брала надысь, — раздался голос из очереди, — зубов нет — самая еда.

— «Надысь»! — передразнила Нина. — Сосиски с пивом едят. Ох, уж эта деревенщина, к чему не привыкли — все обгавкают.

— А сама из каких? — Стефания спросила спокойно, не собиралась схватываться с продавщицей. На уме была обратная дорога, сколько чего брать и куда девать лыжи, но Нинка сама лезла на рожон, нельзя было ее слова оставлять неотвеченными. — Деревенщина насчет еды в самом выгодном виде. Все натуральное. А эти банки — умереть не помрешь, но не еда.

Нинка подняла бровь.

— Странно вы говорите. Не еда — не бери. Никто же силком не пихает. — Она глядела на Стефанию с вызовом, готовилась к главному удару:

— Одна приедет Юлька или опять с новым мужем?

Вопрос прозвучал негромко. Очередь дышать перестала. Стефания вскинула голову, кровь прилила к лицу, ответила не сразу:

— И тот был у нее один, и новый муж один. А ты вроде как радуешься?

— Чего мне радоваться?

Нинка держала верх и чувствовала это. Она была замужем, родила троих, и о тех, у кого жизнь не складывалась, имела право говорить беспощадно и определенно, как старуха.

— Теперь все разводятся. Все надеются журавля в небе поймать. Стыд потеряли.

Стефания держалась.

— Теперь, как всегда, кому счастье — тому счастье, кому нет его — тому нет.

Говорила правильно, справедливо, но почему-то обидела и Нинку и женщин в очереди.

— Про счастье в песнях петь хорошо, а в жизни, если все в порядке, все здоровы, то и счастье.

Женщины поддержали:

— Наелись, телевизоров накупили, об счастье замечтали.

Стефания взяла четыре кило колбасы, побросала в рюкзак консервы, сказала на прощанье Нинке:

— Душа твоя в другом месте, оттого и