Приступ ярости Рока уже миновал – а быть может, он испугался угрозы Левинджера, поскольку лицо его стало гораздо бледнее обычного, и лишь трясущиеся губы были единственным свидетельством миновавшей бури.

– Простите меня, сэр! – заискивающе взмолился он. – Господь видит – я прошу прощения, и даже более того – я вовсе не имел в виду того, что сказал… Ревность заставила меня говорить так, ревность, горькая, словно могильная земля, и когда я услышал, что она увлечена этим капитаном – моя Джоанна! – что она любит другого, да еще джентльмена, который может отнестись к ней так же, как к ее матери отнесся какой-то злодей – все зло мира закипело в моем сердце и заговорило моими устами!

– Вот и довольно! – отвечал мистер Левинджер. – Не позволяйте злобе снова овладеть вашим сердцем, вот и всё. И помните – я буду внимательно присматривать за вами и при первом же знаке, что она вернулась – вашим ухаживаниям конец. Теперь вам лучше уйти. Последуйте моему совету и поговорите с Джоанной через неделю-другую, потом придете ко мне и расскажете обо всем. До свидания.

Сэмюэл нахлобучил свою широкополую шляпу, поклонился и ушел, стараясь ступать как можно тише, подобно Агагу, словно боясь ненароком наступить на яйцо.

«Клянусь небом! – подумал мистер Левинджер. – Я почти боюсь этого парня! Можно ли позволить, чтобы девушка вышла за него… Впрочем, думаю, у него есть достоинства, а ревность пройдет. Она не та женщина, которая станет это терпеть. В любом случае это, вероятно, пойдет на пользу всем, хотя я почему-то сомневаюсь, что из всех этих интриг что-то выйдет».

Конфиденциальный разговор мистера Левинджера с миссис Джиллингуотер не заставил себя долго ждать. Вскоре Джоанна поняла, что тетка пристально следит за ней, особенно когда племянница приходит к Генри, и теперь их почти не оставляли наедине.

– Я с ним расправлюсь и не посмотрю, что он хороший человек!

Это встревожило девушку. Она должна была почувствовать себя виноватой… но Джоанна была еще слишком молода, чтобы понять, в чем ее вина. Непонятное беспокойство лишь подстегивало ее, так непокорный конь бунтует под ударами хлыста. В натуре Джоанны сочетались сильная воля, упрямство и некая «чертовщина», дремавшая до сих пор где-то в глубине, но под влиянием внешнего давления пробудившаяся и овладевшая девушкой с пугающей силой. Теперь она была полна решимости во что бы то ни стало идти своим путем и никому не подчиняться. В оправдание девушки скажем, что отныне всем ее существом владела лишь страстная любовь к Генри… впрочем, это не были любовь и страсть в обычном смысле этих слов. Скорее это была какая-то неведомая сила, подчинявшая себе душу Джоанны и включавшая в себя и любовь, и страсть, и какое-то совсем уж загадочное чувство. К счастью, среди англичанок подобные чувства не слишком распространены: они гораздо чаще встречаются у людей латинской расы, где иногда приводят к душераздирающим трагедиям, почти необъяснимым для привычного нам здравого смысла.

Какова бы ни была причина возникновения этого сильного чувства, Джоанна стала его жертвой, и оно овладело ее разумом, душой и телом. Девушка никогда раньше ни за кем не ухаживала, ни о ком не заботилась, а потому лишь на Генри вылилась вся ее любовь. Никогда раньше дыхание страсти не трогало ее – теперь же один взгляд капитана Грейвза, одно прикосновение его руки были способны разбудить в ней целую бурю – так налетевший ветер заставляет трепетать все листья на дереве. Генри был для нее самым дорогим и самым желанным. До того как полюбить его, Джоанна не знала, что такое жизненные силы, в полной мере, теперь же чувствовала, что если бы ей удалось завоевать его любовь, то она заплатила бы за нее собственной жизнью, не раздумывая.

Столь безумная страсть привела бы в ужас большинство девушек: они бы постарались задавить ее в себе или бежали бы подальше от предмета этой страсти, пока она не овладела ими целиком. Но большинство молодых англичанок, даже из самого скромного сословия, не остаются со своими чувствами один на один. Либо они обладают наследственным чутьем, почти инстинктом на подобные вещи, либо их религиозные принципы настолько сильны, что удерживают их от безумия страстей, либо рядом с ними есть те, кто руководит ими и сдерживает наиболее опасные порывы юных душ. Уж по крайней мере, они боятся потерять уважение и расположение своих друзей и родных, стать причиной насмешек и скандалов в том обществе, где они живут.

В случае Джоанны почти все эти сдерживающие силы отсутствовали. С детства она жила под сенью позора, и он, в какой-то степени, притупил ее нравственное чувство. У нее не было ни отца, ни матери, способных нежно, но твердо руководить ею, а религия – хоть девушка и соблюдала все обряды – не занимала большого места в ее жизни. Родственников у нее не было – кроме грубой и вульгарной тетки; связь с подругами по школе она потеряла, с деревенскими же девушками не общалась – равные ей по положению ее не интересовали, а те, кто занимал более высокую ступень, смотрели на нее свысока. Короче говоря, характер и жизнь Джоанны были таковы, что душа ее была равно открыта добру и злу. Она была мила, добросердечна, честна, но еще не знала, что эти качества мало помогают в достижении счастья или благополучия, если только за ними не стоит еще и чувство долга. Имея в запасе это чувство, лучшие из нас застрахованы отчасти от тех или иных ошибок; следуя ему, мы заслуживаем одобрения, избежав несчастий среди множества соблазнов и искушений, что подбрасывает нам жизнь.

Беда, а не вина Джоанны была в том, что она стала жертвой обстоятельств, а не какой-то врожденной порочности; ей не хватало этой сдерживающей силы, и она, беззащитная, оказалась перед самым жестоким искушением, которое только может поджидать женщину – искушением поддаться любви, страсти, которая в лучшем случае могла окончиться пустыми страданиями, а в худшем – навлечь на женщину позор, неиссякаемые беды и угрызения совести.

Так случилось, что в течение последних недель Джоанна жила в каком-то диком и лихорадочном сне, жила одним часом, мало задумываясь о том, что может произойти в будущем. Если бы ее спросили, она бы сказала, что цель ее – добиться любви Генри, и на достижение этой цели она бросила все: свою красоту, свою волю и свой разум. Успех в этом деле мог оказаться печален и для нее, и для Генри, но это не пугало Джоанну – даже в самых смелых мечтах она не думала о Генри как о своем супруге. Она любила его здесь и сейчас – что будет завтра, и какие горести принесет эта любовь, ее не трогало вовсе.

Таково было отношение Джоанны к Генри.

Но вы спросите: как же капитан Грейвз относился к Джоанне Хейст?

Девушка странным образом привлекала его – так сильно, как ни одна женщина раньше. Ее свежая, вечно обновляющаяся прелесть была для него источником восторга, как и для любого мужчины, но постепенно Генри осознал, что привлекает его не только красота юной особы. Возможно, то была ее нежность, проявляющаяся в каждом слове и жесте; или, что еще вероятнее, ореол любви, окружавший ее и направленный на самого Генри с такой силой, что постепенно его разум и тело покорились чувствам, а все барьеры самоконтроля были сломаны. До сих пор Генри Грейвз никогда не любил ни одной женщины, а если они принимались оказывать ему знаки внимания, не понимал этого. Теперь он был слаб, теперь он был взволнован и смущен, но при этом был и мятежником – поскольку с новой силой сопротивлялся браку, который люди и обстоятельства навязывали ему. В подобных условиях, возможно, было вполне естественно, что он отступил от своего строгого кодекса правил и пошел по пути неуправляемых чувств. Джоанна поразила его с первого же мгновения, как он только увидал ее; она завоевала его благодарность своей храбростью и нежной преданностью; наконец, она была молода и красива. Если мы вспомним, что человек по природе своей слаб, то, возможно, нам не придется искать лишних объяснений дальнейшего поведения Генри.