Русские промышленники тоже привлекали в свои общества иностранный капитал, но при этом все работало. Нобель — да, именно брат учредителя Нобелевской премии — собственными силами начал делать в России первые дизели, по его заказу Шухов спроектировал первый нефтепровод. И сами русские без дела не сидели. Инженеры, выращенные и выученные на производствах Мальцовых, Морозовых и других, со многими задачами справлялись лучше иностранцев. Все росло как на дрожжах в последние 20 лет перед Первой мировой, и при этом не было ни рабского труда, ни постоянного поиска вредителей. Люди просто работали за деньги. И сами предприниматели, и их рабочие прекрасно понимали, откуда деньги берутся, как накапливаются и как превращаются во все более сложный и передовой в техническом отношении капитал.

В советской империи все делалось таким способом, будто ни деньги, ни человеческие мотивы, ни качество человеческого материала не имело к процессу никакого отношения. Богатство великой державы не имело никогда отношения к достатку ее граждан, никак не меняло уровень их жизни. Для Великого строя человека не существовало.

Третья священная корова — равенство — это уже неприкрытое вранье. Великий строй был семьюдесятью годами колоссальной внутренней колонизации, развития метрополии и украшательства ее витрин за счет остальной страны. По мере развития «развитого социализма» неравенство не сглаживалось, а росло.

Метрополией были две столицы — Москва и Ленинград — и еще полдюжины избранных городов. Их жители ездили на курорты Симеиза и Гурзуфа — правда, если им удавалось выбить путевки на работе. Они десятилетиями стояли в очередях на квартиры, но когда-то все же получали жилье. Они могли купить в магазинах сыр, а то и икру, смотрели по телевизору «Голубой огонек» и даже лично знали счастливчиков, которым удавалось добыть туда приглашение.

В неизбранных городах все было скромнее, в магазинах икры и сыра не попадалось, но еды было вдоволь. Там водились какие-никакие деньги, работали предприятия, там можно было жить в комнате в коммуналке, где по крайней мере был теплый сортир и даже ванная — одна на восемь семей. Хотя большая часть населения по-прежнему, как и в 1930-х, жила в бараках.

В поселках же и деревнях жизнь была совсем тяжкой. Как только в 1970-х деревенским начали выдавать паспорта, они повалили из деревни. Колхозы стали разваливаться, не хватало рабочих рук. Деревня умирала. Только картошки было вдоволь, да хлеба можно было купить, когда привозили, — из города, заметьте. Кур резали только по праздникам, говядина отсутствовала как класс: резать корову, которая дает молоко, никому в голову не придет. Разве что свинью по осени зарезать, чтобы с мясом до оттепели как-то продержаться.

Да и бог с ней, с умирающей деревней. Ведь страна уже стала индустриальной державой! Уже построены нефтяные вышки, трубопроводы, металлургические заводы. Вывоз сырьевых товаров стал основой экспорта, а в начале 1970-х на порядки взлетела цена на нефть. Удача-то какая! Нефть оплатит все, что душе угодно.

В экономику, в развитие производства государство вкладывало лишь чуть больше половины хлынувших в Россию нефтедолларов. Их распределение строго ранжировалось между предприятиями и научными центрами. Вторую половину нефтяных доходов страна просто проедала. Нефтью платили за гэдээровские колготки наших матерей и бабок, за французские духи, китайские полотенца, польскую и югославскую мебель. Это импортное счастье распределялась по городам тоже строго по ранжиру, в зависимости от степени избранности. Но даже в витринных столицах простым смертным за этим счастьем надо было давиться в очередях, писать на руках номера химическим карандашом, по ночам собираться на тайные сходки, где за неявку человек терял надежду купить мебельный гарнитур.

И тут же, вроде бы рядом с народом, но на самом деле за высокими заборами существовал особый слой людей, который не хотел жить скудно и давиться в очередях. Ключевым понятием в иерархии неравенства Великого строя становится слово «номенклатура». О ней не вычитать у Маркса, который обличал буржуазию, о ней помалкивала марксистско-ленинская партия.

Назначения директоров рядовых предприятий и должности в райкомах партии были прерогативой областных комитетов партии — они относились к областной номенклатуре. Директора предприятий союзного значения, областное партийное руководство, дипломатическая верхушка входили в номенклатуру Центрального комитета партии. Распределение министерских портфелей и назначение председателей областных партийных комитетов — высшая номенклатура, тут решения о назначениях принимало Политбюро ЦК КПСС.

Избранность номенклатуры тоже строго ранжировалась. Чины помельче получали квартиры, отстояв в очереди на жилье не 20 лет, как простые смертные, а, прямо скажем, сильно быстрее. И не в «хрущобах» или «панельках», а в домах из бело-желтого кирпича, которые так и называли — «цекушки». Крупные тузы получали квартиры вмиг, причем не только для себя, но и для выросших детей. Каждый номенклатурщик ездил в санатории на Черном море строго по чину, кому полагалась койка в палате на четверых с туалетом в конце коридора, а кому — апартаменты с балконом на море. Для каждой группы номенклатуры существовали свои закрытые поликлиники и больницы.

Пока простые смертные душились в очередях за посиневшими курами, номенклатура подъезжала на черных лимузинах к неприметным зданиям, о которых не принято было говорить. К «распределителям». Дипломаты отоваривались в валютных магазинах. Крупные чиновники, хозяйственники и верхний класс партийной номенклатуры — в закрытых продуктовых магазинах, в закрытой для остальных «сотой» секции магазина ГУМ. Там не надо было никого душить, можно было небрежно покупать импортные джинсы, шубы, туфли по ценам, назначенным партией, исходя из ее решения, что доллар равен 63 копейкам. Так что джинсы ценой 60 долларов в Америке можно было купить за 40 рублей. Номенклатурная иерархия скреплялась инстинктами капиталистического потребления, удовлетворяя дозволенные каждой ее группе потребности скрытыми от народа способами.

Можно возразить, что элиты и простые смертные сосуществуют всегда и везде. Верно, только элиты в обществах, основанных на капиталах, сами создали свое богатство, отчего они и превратились в элиту, то есть в наиболее состоятельный, образованный слой. В элиту человеку из низов пролезть сложно, но никто не запрещает, многие только тем и заняты, что всю жизнь в нее лезут, и у них это чаще всего получается.

Великий строй назначал элиты. Лифт в номенклатуру был только один: из деревни или неизбранного города после армии — на рабфак какого-то второсортного института, затем — на курсы партийных работников и карабкаться, карабкаться по лестнице. Партийной, или хозяйственно-партийной, или творчески-партийной, но партийной непременно. А потом — до похорон в Колонном зале — только врать, врать и врать о том, что все равны, помалкивая, что некоторые равны больше других.

Вранье о равенстве калечило сознание нации. Вопреки очевидному неравенству, о масштабах которого обычные люди могли только догадываться, они обязаны были верить, что все равны. «Что стоят способности человека, врожденные или развитые, если у него отнять право отличаться от других», — любила повторять Маргарет Тэтчер, героиня одного из следующих очерков. Право на неравенство — естественное право человека, оно заставляет его искать путь к деньгам, прилагать для этого усилия. Неравенство — топливо для общественного двигателя. Соревнуясь в успехе, люди делают более эффективной всю экономику. Великий строй отказывал человеку в естественном неравенстве. Отказывал лживо, в номенклатурных кабинетах решая, кому что положено.